– Послушайте! – Сложила руки на груди, оглядывая блестящими глазами всех собравшихся, каждому засматривая в лицо. – Милорды, друзья! – Рассчитанным жестом опустила ресницы. – Мы собрались за этим столом, разные люди, каждый со своей историей, но цель у нас одна, ведь так? Мы все признаем Марию Стюарт законной наследницей английской короны и надеемся, что она восстановит на острове католическую веру, коей привержены все мы, ведь правда?

Раздался рокот, выражающий всеобщее согласие, хотя кто-то восклицал тише, а кто-то громче. На миг я перехватил взгляд Фаулера и тут же отвел глаза.

– К тому же воцарение Марии Стюарт в Англии как нельзя лучше послужит интересам обоих наших народов, – жизнерадостно продолжала Мари, вытягивая перед собой тонкие пальцы и прикидываясь, будто любуется множеством разноцветных колец. – И это объединяет нас не меньше, чем общая вера. Нужно помнить, что мы – естественные союзники, даже если в чем-то мы и расходимся. Если забудем о единой цели, утратим и надежду на успех. – И тут она, подняв взор, одарила меня, лично меня, ослепительной улыбкой и лишь затем повернулась к другим.

Я с новым интересом всмотрелся в жену посла. Во что бы она там ни верила и какой бы набожной ни слыла, политик она помощнее супруга и за ее улыбками и девичьим румянцем скрывается стальная воля. Эта не станет, подобно Кастельно, заботиться об интересах обеих сторон и искать компромисс. Я украдкой бросил взгляд на посла: тот потирал переносицу большим и указательным пальцами и вид у него был изнуренный. Похоже, баланс сил в посольстве сместится теперь, когда Мари де Кастельно вернулась из Франции.

– Принести свечи? – негромко предложил Курсель.

Мы и не заметили, как слабое пламя стало угасать, и сидели уже в почти непроницаемой темноте.

– Не надо. – Отодвинув стул, Кастельно тяжело поднялся. – Пора укладываться. Моя жена только что приехала из Парижа, ей нужно отдохнуть. Завтра вечером мой капеллан будет служить перед ужином мессу здесь, в столовой. Доброй ночи, господа. Проводите мсье Дугласа в гостевую комнату, Клод. – Кивком головы он указал на тот конец стола, где Дуглас уснул, уронив победную головушку на руки. Курсель слегка поморщился от отвращения.

Хозяин любезно придерживал дверь столовой, прощаясь с нами, когда мы гуськом проходили мимо него в коридор. Мне пришлось резко остановиться: шедший впереди меня Генри Говард облапил Кастельно на французский манер (но с характерным для англичан отсутствием сердечного тепла).

– Насчет естественных союзников: вы же понимаете, что нужно договориться и с Испанией, чтобы придать делу ход, – прошептал он в самое ухо послу, но я услышал. – И лучше начать заранее.

– Как скажете, – вздохнул Кастельно.

– Трокмортон доставляет письма от Марии также и в испанское посольство. Что? Вы этого не знали?

Кастельно явно был задет этим известием, он будто об измене супруги только что узнал. Но он все еще крепко сжимал в своей руке руку Говарда.

– Она вовлекла в это Мендозу. Но он так…

– Прямодушен?

– Я бы сказал – груб. Тем более для посла.

– Мендоза – человек действия, – подчеркнул Говард, а затем, слегка поклонившись, ушел.

Против кого был направлен сей намек, и так ясно.

Оказавшись в коридоре, где нас уже не услышит посол, Говард обернулся и ткнул мне в лицо палец с тяжелым золотым перстнем:

– Может быть, тебе и удалось провести французского короля заодно с его посланником, но мне твоя рожа не нравится, не нравится, и все тут!

– Могу только попросить прощения за мою рожу, милорд. Такой уж наделил меня Господь.

Он сузил глаза и отстранился, чтобы осмотреть меня с головы до пят, точно барышник, который опасается, как бы ему не всучили порченую лошадь:

– Мне известно, что говорят о тебе в Париже.

– И что же говорят, милорд?

– Не шути со мной, Бруно. Говорят, что ты погряз в запретном колдовстве.

– А, это!

– И общаешься с дьяволом.

– Это уж точно. Кстати, он о вашей милости осведомлялся. Говорил, что припас для вас тепленькое местечко.

Говард сделал шаг вперед, вплотную ко мне. Он выше ростом, но я не подался назад и ощутил на лице его жаркое дыхание.

– Шути, Бруно, шути. Ты ведь, при всех своих ученых званиях, всего лишь шут, что здесь, что при французском дворе, а шуту дозволено говорить все, что в голову придет. Но наступит время, и король Генрих утратит власть защитить тебя, кто тогда будет смеяться последним?

– Разве суверен может ни с того ни с сего утратить власть, милорд?

Я услышал низкий, угрожающий смех. Он знает.

– Погоди: увидишь, что будет, Бруно. Ты погоди. А я покуда присмотрю за тобой.

За спиной послышались шаги. Говард отшатнулся, в последний раз бросил на меня угрожающий взгляд и поспешил прочь, выкликая слугу, который должен быть подать ему плащ. Я обернулся и увидел перед собой Уильяма Фаулера и с ним Курселя.

– Доброй ночи, доктор Бруно, – вежливо распрощался Фаулер, его молодое гладкое лицо лишено в мерцании свечи всяческого выражения. – Приятно было познакомиться.

Удовольствие было взаимным, заверил я его, с таким же нейтральным выражением лица. Он протянул мне руку, и, пожимая ее, я нащупал листок бумаги, пальцем направил его внутрь своей ладони и пожелал шотландцу счастливого пути. Сам же побрел к лестнице на второй этаж, мечтая про себя уйти вместе с Фаулером из дома французского посла, поговорить откровенно, вместе доискаться до смысла всего того, что мы услышали в эту ночь.

Вроде только что сомкнул глаза, как в дверь моей комнаты тихо, настойчиво постучали. Рассвет еще только закрадывался в щели ставен. В такую рань жди плохих вестей. Я торопливо натянул нижние штаны и рубашку, чтобы отворить нетерпеливому посетителю, и заранее подготовился услышать о каком-то несчастье, но то был всего лишь Леон Дюма, писец. Он столь поспешно ворвался в комнату – боится, как бы его не заметили, – что чуть не сшиб меня с ног, да и сам стукнулся головой о нависающий потолок. Здесь, на втором этаже, высота потолков удобна для человека моего роста, но не для такой жерди.

Потирая лоб, Дюма грузно опустился на мою кровать. Высокий и тощий, всегда грустный молодой человек двадцати семи лет, волосы уже редеют, глаза навыкате, все время что-то с тревогой высматривают. Мне кажется, выражение этих глаз сделалось намного тревожнее с тех пор, как я уговорил писца не скрывать от меня посольскую корреспонденцию. Он таращился на меня большими выпученными глазами и тер ушибленный лоб, как будто я виноват и в том, что он ударился. В отличие от меня Дюма был уже полностью одет.

– Леон, ты нынче поднялся с петухами. Что-нибудь случилось?

Слава богу, он покачал головой:

– Нет, я только хотел вас предупредить: господин посол уже спустился в личный кабинет и занялся письмами. Полночи он просидел, читая послания от Марии Стюарт, которые доставил из Шеффилда господин Трокмортон, а теперь собирается писать на них ответ. Письма нужно будет доставить в дом Трокмортона у пристани Святого Павла сегодня до заката; выходит, завтра на рассвете Трокмортон снова отправится в Шеффилд.

– Прекрасно. Значит, нынче днем тебя пошлют к Трокмортону?

– Думаю, что так. Все утро Кастельно будет писать письма, шифровать их, и я буду ему помогать. Потом велит мне перебелить написанное, пока он с домочадцами пообедает, а после трапезы перечтет, запечатает письма и пошлет меня отнести их.

– Итак… – Я прикинул расписание. – Действовать придется быстро. Ты уже видел письма от королевы Марии?

Дюма покачал головой, нервно, дергано.

– Не видел. Пакет лежит у него на столе.

– Прочтешь, когда он отлучится. Если не будет времени переписать, хотя бы запомни общий смысл, чтобы повторить мне. Возможно, она послала ему новый шифр, они часто его меняют, боясь, как бы письма не перехватили. Шифр, если он там есть, нужно скопировать.