Хотя особой выправки у Шелуденко вроде бы и не замечалось, однако манера поведения и привычка говорить резким приказным тоном сразу же выдавали в нем кадрового офицера. Для Громова это было важно. Несколько последних месяцев ему пришлось читать лекции для офицеров, призванных из запаса, и у него выработалось довольно стойкое предубеждение против этих «партизан-запасников». Конечно, среди них тоже случались, по гражданским представлениям, люди довольно толковые и даже смыслящие в военном деле, но получать приказы Андрей все же предпочитал от кадрового офицера.

– С обстановкой в укрепрайоне штабисты тебя, конечно, знакомили? – спросил майор, первым выходя из мрачного сыроватого подземелья.

– Не до меня там сейчас. Выслушали рапорт, проверили документы – и сразу сюда. Раз ты специалист по дотам – сам на месте и разбирайся.

– Но ты действительно… специалист, – неожиданно усомнился майор, – или так себе? Попал в «дотчики» – потому что приказали?

– Вообще-то война проверит. Но определенная подготовка имеется.

– Вот и по телефону сказали, что с системой укрепрайонов ты вроде бы знаком. Потому и интересуюсь: знаком или нет?

– Да вроде бы… Сначала в училище натаскивали, потом командировали в группу офицеров, которых готовили к обязанностям комендантов дотов.

– Во как! А вот у меня такой подготовки не было.

– Ну и два месяца командовал одним из дотов Брестского укрепрайона. Теперь вот нас, нескольких комендантов, перебросили из резерва сюда, для укрепления командного состава. Конечно, надо было бы сделать это чуть пораньше…

– Вот именно, – мрачно согласился майор. – Раньше бы. Я специальной выучки не получил, но в свое время командовал одним из дотов севернее Ленинграда. Потом, после финской войны, отлежал свое по госпиталям и вот, сюда. Тактика обороны укрепрайонов – это ведь целая наука. Да и к доту нужно привыкнуть, гарнизон «обкатать». Даже некоторые офицеры боятся этих дотов, как медвежьей западни. Им открытую местность подавай, окопы, маневр… И чтобы небо над головой, как минимум – небо. А когда ты в доте, а вокруг, даже у тебя над головой, – враги, это уже совсем иная война. Тут закалка и психика должны быть, как у подводников.

Они прошли через линию опоясывающих штабной дот окопов, которые обживались немолодыми уже новобранцами из окрестных сел; по едва приметной тропинке пробились через густой ельник и вскоре оказались у невысокой потрескавшейся скалы. И тут вдруг открылось, что майор и сам был одним из тех, кто предпочитал колпаку дота небо над головой и маневр. Не зря же здесь, у скалы, он успел оборудовать, устлав ее листьями и еловыми лапками, небольшую лежанку, на которой, возможно, и ночевал. Впрочем, местечко действительно славное: воздух удивительно сухой, насыщенный запахом сосны; кроме того, ни с одной стороны эта «позиция» не просматривалась, а для обороны была вполне пригодной. Даже гул боя по ту сторону реки казался здесь намного отдаленнее, чем на самом деле.

– Там у меня, – кивнул майор, – за ельником, вторая линия дотов, правда, не таких мощных, как по берегу Днестра, но держаться можно. А на скале – гнезда для двух пулеметов. Ты же видел мой дот: два орудия, три пулемета… На первый взгляд, сила, но все как бы по фронту. А тыл-то мертвый. Только со скалы его и можно прикрыть.

– Да, на бои в окружении этот дот явно не рассчитан, – согласился Громов, усаживаясь рядом с ним на палатку и прислоняясь спиной к теплому телу скалы.

– Остальные, к сожалению, тоже, – добродушно добавил Шелуденко после небольшой паузы, ухмыльнувшись какой-то особой, только ему присущей ухмылкой. – Однако рассуждать-осуждать уже поздно. Раньше надо было думать, когда строили. А теперь говорить об этом – только бойцов расхолаживать. Какой смысл?

– Но бойцов с нами нет, – напомнил Громов, пытаясь поддержать в нем дух откровения. Любая информация о дотах и укрепрайоне в целом казалась ему сейчас неоценимой.

Шелуденко понял, что лейтенант во что бы то ни стало пытается спровоцировать на откровенность, и с какой-то тоскливой грустью осмотрел его, давая понять, что с ним, командиром участка укрепрайона, такие игры не проходят.

«А ведь он мне не доверяет, – сделал для себя вывод Громов. – Хотя с какой это стати он обязан доверять мне?»

– Извините, товарищ майор, – лучшее, что он мог сделать сейчас, так это признать свою оплошность. – Просто слишком мало времени для общения, а узнать о районе хочется как можно больше, мне ведь даже карты участка не показали, сослались на секретность и на то, что по тылам нашим шастают немецкие диверсанты.

– В чем вы сразу же и убедились, – проворчал Шелуденко.

Резиденция начальника службы СД группы войск «Центр» штандартенфюрера СС Арнольда Гредера должна была располагаться в одном из небольших старинных особняков Днестровска, в двух кварталах от средневековой крепости, даже в эти военные дни мирно грезившей над излучиной спокойного, медлительного в этих местах Днестра.

По ту сторону реки еще продолжались бои с небольшими группами противника, оказавшимися в окружении, но участь этих самоубийц уже была решена. Последние части красных еще только завершали переправу через Днестр южнее и севернее городка и окапывались на том берегу или сразу же уходили дальше, в сторону Подольской гряды, а команда квартирмейстеров службы безопасности СС уже облюбовала этот, построенный по образцу старинной помещичьей усадьбы двухэтажный особняк – с облупленными колоннами у входа, большим балконом и двумя флигельными постройками, образующими внутренний дворик, предварительно изгнав из него квартирмейстеров штаба какой-то румынской дивизии.

– Никаких румынских штабов по эту сторону Днестра! – жестко отреагировал Гредер на телефонный доклад своего квартирмейстера Нодэля. – С кличем: «Алла! Алла!» – на левый берег, добывать для Антонеску великую Транснистрию.

– Простите, штандартенфюрер, насколько я знаю, румыны идут в бой с другим кличем, и потом…

– Они сотни лет были под игом турок и других воинственных кличей просто не знают. Поэтому приказываю: гнать их из этого особняка, гауптштурмфюрер! А если заупрямятся, гнать из города, из всех окрестных сел, из Бессарабии. Румын? Значит, гнать!

Гауптштурмфюрер уже начал понемногу привыкать к «диким монологам», как он их именовал, своего влиятельного шефа, и только это спасало его от опрометчивой спешки в выполнении подобных приказов. При этом Гредера нельзя было назвать самодуром. Вернее, иллюзия о его самодурстве развеивалась сразу же, как только появившийся в орбите его влияния офицер начинал понимать, что устраивает эти свои «дикие монологи» штандартенфюрер не из самодурства и даже не из маниакального стремления казаться влиятельнее и грознее, чем он есть на самом деле… Просто он, человек, который терпеть не мог театра и актеров и который за всю свою сорокапятилетнюю жизнь едва ли раза три там побывал, привык подобным образом самовыражаться. То есть, в случае с Гредером тезис «вся жизнь – игра» приобрел некое особое звучание и воплощение; он действительно всю свою жизнь играл, возможно даже не подозревая, что играет, причем делает это великолепно, естественно, не впадая ни в театральщину, ни в пошлую любительщину.

«Предаваясь своим диким монологам», Гредер мог, талантливо импровизируя, разыграть кого угодно: неисправимого садиста, устрашающего добродетеля, непобедимого полководца, избалованного философа-аристократа… Кто-то мог улавливать в этих его экзальтациях легкое пародирование дуче Муссолини; кто-то с ужасом находил в его выходках отзвуки программных речей фюрера, но при этом мало кто решался комментировать поведение этого «самого страшного человека» группы войск, лично знакомого с начальником полиции безопасности и службы безопасности Эрнстом Кальтенбруннером, с Борманом и даже с фюрером.

Впрочем, самая большая опасность для подчиненных Гредера заключалась не в том, чтобы не выдать своего возмущения или восхищения его «дикими монологами», а в том, чтобы не впасть в эйфорию от одного из таких монологов и не пытаться воплотить в жизнь одну из его театрально-бредовых идей, или выполнить один из его абсурдных приказов-рассуждений.