А под телеграммой она обнаружила два потертых серых билета, точнее, две половинки билетов. Корешки. Буквы на них со временем совсем выцвели, так что Эбби пришлось вглядываться изо всех сил, чтобы разобрать напечатанные слова. Она разглядела только «Идлвилд», «Орли» и «28 мая 1952 г.». Значит, они все-таки уехали в Европу. И только тут Эбби поняла, как она этому рада. Они сели на самолет и — полные желаний, сомнений и страхов — улетели в Европу.

Эбби вспомнила, что и сама испытала похожую гамму чувств. Это случилось с ней однажды, но ей не потребовалось лететь на другой континент. Девять лет назад в Нью-Йорке на выставке современного искусства она увидела высокого мужчину, прислонившегося к стене в опасной близости от уродливой картины с кричащей мартышкой. В руках у него был пластиковый стаканчик, в какие обычно разливают дешевое вино на открытии выставок, а сам мужчина непринужденно разговаривал с несколькими посетителями. Она смотрела на его темно-каштановые волосы, карие глаза, на то, как легко ему удавалось рассмешить окружающих, а потом он поймал ее взгляд и вскоре уже пробирался сквозь толпу в ее конец зала. Несколько секунд они стояли молча, делая вид, что разглядывают картины.

— Итак, — наконец сказал он, — вам нравятся вопящие мартышки?

Он был торговцем произведениями искусства из Лос-Анджелеса — она недавно стала помощником редактора, так что Эбби довольно резонно подумала, что это то, что надо. И Сэм Бэйчмен действительно оказался тем, что надо, по крайней мере, на некоторое время. Им не пришлось сопротивляться любви. Она пришла к ним сразу, мгновенно, и потом часто заглядывала в гости. Они, смеясь, шептали друг другу признания по телефону несколько раз на дню и говорили те же слова глаза в глаза каждый вечер, когда оказывались вместе в одном городе. И даже если у них не было возможности сказать это, они все равно находили выход. «Я люблю тебя» — записка в коробке с печеньем. «Я люблю тебя» — записка в мыльнице. «Я люблю тебя» — записка в кошельке. И теперь, оглядываясь назад и вспоминая те два года, пока они были вместе, Эбби пыталась понять, что пошло не так. Почему она верила всему, чему верила? Она спрашивала себя: что еще нужно было делать, имея перед глазами столько доказательств?

И, в конце концов, осталось только это — куча доказательств, настоящий бумажный хвост, который мог быть убедительным, если бы ей надо было взывать к разуму. В один совершенно дикий миг, сидя рядом с Сэмом в гостиной своей двухкомнатной квартиры на пятнадцатом этаже безликого здания, каких немало на западном краю беспокойного города, она действительно была готова использовать их — пойти в соседнюю комнату, вытащить казавшуюся бездонной коробку из-под обуви, полную его заверений в любви, которые она бережно хранила все это время, и опрокинуть их на Сэма, чтобы его завалил бумажный снегопад, будто кричащий: «Видишь? Видишь? Видишь?» Словно груда записок могла заставить его передумать, остаться с Эбби и вместе воспитывать ребенка, который родится через восемь месяцев.

Вместо этого она молча сидела и слушала.

— Если ты так решила, то между нами все кончено, — говорил он. — Прости, но я больше не хочу быть с тобой.

Сэм словно был другим человеком, чужаком, неподвижно сидящим на ее диване. Высокий красавец, когда-то стоявший рядом с ужасной картиной и заставлявший всех вокруг смеяться, исчез в один разрывающий сердце миг, оставив ее с жестким, холодным и несгибаемым незнакомцем.

— Я не готов стать отцом. Ты думаешь, что готова стать матерью? Хорошо, это твой выбор. Но… — Он сделал многозначительную паузу. — Я не хочу иметь ничего общего с этим ребенком.

Этот ребенок. Одна лишь фраза — и очаровательный младенец превратился в неприятную обузу. В тот самый момент Эбби почувствовала, что у нее нет сил бороться. Она могла сколько угодно кричать: «Видишь? Видишь? Видишь?», — но теперь ей было точно известно, что ответ будет один — «Нет». Сэм встал, бросил через плечо: «Подумай об этом» — и ушел. А Эбби без сил просидела на диване несколько минут. Она не могла встать, позвонить кому-нибудь, расплакаться — сделать хоть что-то. Она лишь недавно узнала о своей незапланированной беременности, но уже чувствовала, как внутри нее что-то меняется.

«Подумай об этом», — сказал Сэм, и она последовала его совету. Она родит этого ребенка, ребенка, который потом превратится в Миранду Роуз Рестон. Но Сэм отныне потерян для нее навсегда, и даже спустя шесть лет Эбби так и не смогла до конца осознать это. Она любила его, позволила себя использовать, а потом он ушел — вот и все.

Эбби смотрела на фотографию юною грустного Мартина, скучавшего по Клэр в свой первый день в колледже, и думала о мужчине, появившемся накануне в ее кабинете. Один и тот же человек, — но разве это возможно?.. Она подумала о своем собственном отце, когда-то слегка нелюдимом молодом человеке в мягкой фланелевой рубашке, теперь ушедшем навсегда. Затем Эбби взяла фотографию Клэр из того далекого лета и посмотрела в глаза девушке, давным-давно превратившейся в женщину, которая, как и Мартин Рейфил, стоявший вчера на пороге ее кабинета, сейчас должна была достичь довольно почтенного возраста. Теперь Клэр — пожилая дама…

По-прежнему влюбленная пожилая дама. И в этом разница между историей, которая разворачивалась перед Эбби в течение всего вечера, и тем, с чем она столкнулась в своей жизни: она знала, что будет в конце. Она смотрела на выцветшие фотографии юноши и девушки, лежавшие на ее столе, и видела в их глазах то, чего не было во взгляде мужчины, встретившегося ей на открытии выставки в Нью-Йорке: через пятьдесят лет они по-прежнему будут любить друг друга.

— Миссис Фрейн… — Через некоторое время Эбби уже звонила домой. — Послушайте, тут кое-что случилось на работе.

— Не продолжайте, — ответила домработница. — Я могу постелить себе в комнате для гостей, и буду чувствовать себя как дома.

— Вы не против?

— На всю ночь?

Эбби оглядела стопку кассет, кучу фотографий, набитый портфель и извиняющимся голосом пробормотала:

— Скорее всего.

Повесив трубку, она снова включила магнитофон и, пока Мартин рассказывал историю своей любви, играла со старыми фотографиями — карточки скользили по ее столу, и непременно грустный юноша оказывался рядом с застенчивой девушкой.

Мартин и Клэр не просто сбежали из дому. Они совершили нечто куда более невероятное, во всяком случае, для Лонгвуд-Фолс начала пятидесятых: они вместе уехали в Европу. Неженатый мужчина и незамужняя женщина, уже не мистер и миссис Харрисон, но еще и не мистер и миссис Рейфил.

Придуманный ими план был простым и явно беспроигрышным. На следующий день Мартин заберет из семейного сейфа некий предмет, который принадлежит непосредственно ему. Они без труда продадут его в Европе и на вырученные деньги смогут прожить несколько месяцев. Клэр принесет свидетельство о рождении и заполненное заявление на паспорт — бланк Мартин взял для нее в банке, — их заверят в Лонгвуд-Фолс, чтобы она могла получить паспорт в Нью-Йорке. А потом они вместе улетят в Европу. Денег, лежащих на счету Мартина, вполне хватит, чтобы оплатить авиаперелет. Осенью ему исполнится двадцать один год, и тогда он сможет забрать все свое наследство целиком — этих денег им с Клэр хватит до конца жизни. В Европе Мартин сможет выучиться на шеф-повара, перепробует самые невероятные блюда, познакомится с кухней каждой страны, а Клэр начнет учиться на скульптора. Они видели впереди жизнь без границ и запретов.

— Есть еще кое-что, — сказала Клэр, когда они сидели в беседке и разрабатывали план. — Свадьба. Мы об этом ни разу толком не говорили.

Мартин посмотрел на нее, и в его глазах явно читалось удивление. Он мягко сказал, что они обязательно поженятся, но он не видит причин, по которым им стоит торопиться. Ему нравилась мысль о том, чтобы не связывать себя узами брака прямо сейчас, а сначала пожить жизнью, которая не соответствовала стандартам, принятым в современном ему обществе.