Я стоял, зажав в руках диковинную звуковую бомбу с мордой Микки-Мауса, и перебирал кнопки настройки, когда Пень потянул меня за рукав куртки.

– Лассе, сматываемся по-быстрому!

– Сейчас. Вот только с этими закончу.

Пень ринулся прочь, а я так и остался стоять с тикающими часами в руках, пальцы бешено что-то крутили, секундная стрелка вертелась от нетерпения, ноги, казалось, превратились в два бетонных столба. Я никак не мог отделаться от этих проклятых часов.

Они зазвонили прямо у меня в руках.

Да еще штук двадцать будильников задребезжали одновременно, а несколько часов с радио начали передавать новости.

Меня всего затрясло от этих звуков. Казалось, уши не выдержат и отвалятся. Хорошо еще, что я нацепил этот накладной нос с завязками на затылке. Я прижал часы к груди, чтобы хоть курткой немного заглушить звук. Никакого толка.

Вдруг бледный продавец указал пальцем прямо мне в сердце.

– Вот он!

Тут я опомнился.

Я пустился наутек, прижав к груди дребезжащий будильник.

Боясь обернуться, я мчался мимо прилавков, расталкивая покупателей, которые посылали проклятия мне вслед. Я бежал к отделу нижнего белья, потому что именно в той стороне скрылся Пень.

Но его нигде не было.

Зато я приметил кого-то другого. Мама!

Она вынырнула прямо у меня перед носом. Рядом с ней был какой-то тип в кожаном пиджаке. На маме была поросячьего розового цвета искусственная шуба, которую отец терпеть не мог. Эти двое стояли вместе и рассматривали пару голубых трусов с розовыми и желтыми штрихами, словно кто-то опрокинул на них пакет присыпки для тортов. Этот тип в коже положил руку маме на плечо. Похоже, эти трусы предназначались вовсе не для папы. Он-то носит только кальсоны.

В самый последний момент я попытался было незаметно улизнуть с их глаз долой, но вместо этого угодил в стенд с трусами, и тот рухнул на дядьку в кожаном пиджаке. Тут мама увидела меня и как закричит:

– Ты что?

На миг я замер. Этого было достаточно, чтобы тот тип сцапал меня. Он крепко прижал меня к своему пиджаку. Его запах ударил мне в нос, словно нервно-паралитический газ. Дядька ликовал. Живот у него то надувался, то втягивался, как горло у лягушки, которую я видел по телевизору. Мой резиновый нос был прижат к его пузу.

А здорово его хрястнуло! Стенд-то был металлический и тяжеленький. И угодил ему прямо по затылку. Пара розовых трусов лежала у него на плечах, словно шаль.

– Что ты себе позволяешь! – заорал дядька.

– Ничего, – ответил я.

Я попытался отыскать взглядом маму. Почему она не спасает меня от этого психа? Когда я наконец-то углядел ее, она только скорчила гримасу, показывая мне, чтобы я помалкивал.

Тут я взбесился.

– Ты что, думаешь, можно вот так переть напролом? – вопил дядька.

Он поменял хватку и теперь держал меня за шиворот.

– Отпустите! – завопил я. – Отпусти меня, придурок чертов!

Пузо его еще больше задергалось.

– Думаешь улизнуть, да? – бушевал он. – Думаешь, я не понимаю, что ты стащил этот будильник, который у тебя под курткой? Сейчас я тебя живенько сдам охранникам. Эй!

Он махнул рукой, словно вздумал остановить такси прямо посреди универмага.

– Мама, – захныкал я, – ну скажи же этому придурку!

Но она ничего не сказала. Тогда я укусил его в торчавший живот. Я нашел местечко, где пиджак чуть отходил, и впился зубами в жировую складку. Дядька сразу разжал руки. Я кинулся к выходу. Будильник с Микки-Маусом так и остался при мне. Хорошо хоть, он трезвонить перестал!

Так я впервые встретился с Хилдингом Торстенсоном.

Отец разделывал свиную тушу на маленькие кусочки.

Я стоял в дверях и смотрел на его широкую спину. С потолка свисало на крюках несколько ободранных туш, похожих на серо-фиолетовые глыбы.

Мне не хотелось возвращаться прямо домой. Я вышел из метро на Ледовом стадионе и поплелся к отцу на работу. Он еще не заметил меня. Уши его пылали под белой шапкой. Руки, торчавшие из рукавов белого халата, тоже были красными. Это все из-за холода. Тут царила вечная зима, даже летом. Чтобы мясо не протухло.

– Папа!

Он обернулся и подмигнул, увидев мой торчащий накладной нос. Потом наклонился и легко, словно кусок вырезки, поднял меня к лампе дневного света под потолком.

– Это же Лассе, – заорал он. – Лассе, мой мальчик!

И все уставились на меня, поблескивая ножами, и заулыбались.

– Я подумал, можем поехать домой вместе, – сказал я.

– Конечно, – обрадовался папа. – Я уже скоро закончу.

И он снова взялся за работу. Но я не стал просто стоять в сторонке и пялиться. У меня в голове словно все еще звенели эти проклятые будильники. Запах кожаного пиджака все еще щипал нос, а во рту оставался отвратительный привкус.

Я хлопнул по одной из свиных туш, свисавших с потолка. Я принялся притоптывать вокруг нее и колошматил по ней, совсем как боксер в «Рокки-1». Этот фильм я смотрел на видео дома у Данне. В конце концов руки уже двигались сами собой. Они били и били, пока я не почувствовал, что голова моя опустела и я уже не помню, кто я и что такое я колошмачу. Мне словно все мозги отшибло. Я продолжал лупить по туше, пока совсем не выбился из сил и не стал задыхаться, а руки стали словно из жвачки.

Я огляделся и увидел, что все мужчины собрались вокруг меня. В белых халатах и накрахмаленных шапочках они были похожи на стаю белых медведей, стоящих на задних лапах. Они улыбались мне, но глаза их были печальны, будто они мечтали оказаться где-то далеко-далеко, подальше от этой искусственной вечной зимы.

– У тебя классный удар, парень, – прорычал один из медведей.

Я мотнул головой, чтобы медвежьи маски исчезли с их лиц. А потом улыбнулся, поднял вверх руки и запрыгал: я видел, что так поступают боксеры, когда выигрывают.

Отец взял меня за руку.

– Ладно, ребята, мне пора, – сказал он.

И мы ушли. Он вышагивал впереди, словно настоящий король белых медведей.

Когда в машине я откинулся на спинку сиденья, то почувствовал запах кожи, и тогда в памяти вновь всплыл кожаный пиджак. Но я ничего не сказал отцу. Он не очень-то любил разговоры. Да и я тоже. Уж такие мы, белые медведи. В машине было темно, я сжимал в руке будильник, который сунул в карман в магазине. Чуть-чуть погодя отец стал насвистывать.

«I really don’t want to know»[4], – насвистывал он.

Сочельник начинается с папиного смеха, я нахожу забытый подарок, отчего рождественский гном теряет маску

Первым делом я услышал папин смех. Он проникал через полуоткрытую дверь вместе с ароматом рождественского окорока. Новенький будильник показывал половину десятого. Я натянул красные носки – в честь праздника. Как-никак сегодня сочельник!

Мама сидела за кухонным столом и смотрела на ангелов на подсвечнике, они кружили и звенели крошечными латунными колокольчиками. Сколько я себя помню, они проделывали это на каждое Рождество. Мама подняла глаза от тарелки с маринованными огурцами – ее особый завтрак! – и улыбнулась мне.

– С Рождеством!

– Наконец-то, – ухмыльнулся отец. – Поторапливайся! У нас еще дел по горло!

– Каких это?

– Увидишь.

– Что это вы задумали? – насторожилась мама.

– Больно ты любопытная, вот что я тебе скажу.

Папа довольно ухмылялся. Видно было, что он едва сдерживается, чтобы не проболтаться. Он подмигнул маме.

– Господи, ну просто дети! – вздохнула она. – И как я с вами только живу!

Мама за обе щеки уплетала маринованные огурцы.

Вдруг она вскочила и ринулась в туалет: видимо, ей стало нехорошо. Последнее время с ней это частенько случалось. Но папе это даже нравилось. Чем больше ее тошнило, тем больше он радовался.

Он пошел за мамой посмотреть, не нужна ли ей помощь. А я остался сидеть в кухне и старался не прислушиваться к звукам, которые доносились из туалета.