— Да заткнись ты! — оборвала его Рита, но видно было, что она тоже очень волнуется за Бабтоню.
Ринка захотела бежать ей на помощь и даже — на всякий случай — подергала ручку двери, хоть и знала, что та заперта.
Дом вдруг задымился и из окон черными струйками снова показались осы — они улетали. Улетали насовсем — а вслед им клубился дым, расползался по саду, и чудилось, покосившийся домик с облупившейся розовой краской и кособокой террасой вот-вот взлетит к облакам. Тронется с места, как паровоз, пробующий перед самым отправлением паровую тягу.
— Вон она! — вскочила Рита с колченогой скамеечки — казалось, с тех пор, как Бабтоня вошла в дом, прошла целая вечность.
Она стояла на крыльце — уже без ведра, но — все еще окутанная дымом. В руке у нее было осиное гнездо.
Шестнадцатое июня.
А потом Бабтоня нас выпустила. Когда все совсем-совсем закончилось, прибежал дед Толик. Да-да! Представляешь, он теперь наш сосед по даче. Вот чудно.
Дед Толик, когда все понял, так разволновался — я таким нервным его никогда не видела. А Рудик стал похож на надувного медвежонка. Только его как-то неправильно надули: весь глаз распух и даже не осталось щелочки, чтоб смотреть, а губа стала будто огромный пирог.
Бабтоня сначала прикладывала нам к укусам сырую землю, а потом подорожник. Он все лечит и еще оттягивает гной — так сказала Бабтоня. Еще его можно прикладывать к ране или ожогу — он остановит кровь и вообще вылечит. Получается — какое-то волшебное растение, не как все остальные.
Рудик поклялся, что больше никогда не станет разорять осиные гнезда. Осы так рассердились оттого, объяснил дед Толик, что мы порушили их дом. Им некуда было больше идти. Я бы, наверное, тоже с ума сошла на их месте — и Рудика так бы искусала, что ему мало не показалось.
Потом мы все ели земляничное варенье — оно было еще теплое, даже горячее. А Рудик съел осу — она плавала прямо в варенье. Их там много плавало вообще — утонули, когда решили съесть нашу пенку.
Было очень хорошо, только я все время вспоминала, что с Бабтоней, оказывается, что-то может случиться — раньше мне это и в голову не приходило. Как же мы тогда все будем — если с ней что-нибудь случится, — и я, и Рита, и мама с папой, и дед Толик?
Сегодня вечером, сказал дед Толик, обещали похолодание, дождь, грозу и даже град. Но после того, как Бабтоня победила ос, тучи с горизонта все куда-то девались, и наступил теплый-теплый вечер. Ночью даже видны были звезды. Мы с Риткой выбрались на крышу — так мы называем большой балкон без перильцев, а на самом-то деле это просто крыша веранды, недостроенная, просто покрытая досками. На веранде мы пьем чай и едим в жару.
На крышу можно выйти прямо из нашей спальни — тайно, никто, получается, нас не видит. Это наш с Риткой секрет — выходить на крышу ночами. А если подползти к с амому краю — только не нужно заглядывать вниз, упадешь, — можно сорвать вишенку или сливу. Когда-нибудь потом, когда они поспеют. Если же подойти к крыше дома и выглянуть — то видно дом а, дом адо горизонта.
Мы лежали с Риткой на крыше, и воздух был такой прозрачный, что я, на удивление, слышала каждое слово, которое она мне шептала. И думала, что я ни капельки, оказывается, не скучаю ни по школе, ни по ребятам, ни по Машке Тыкобинец. Она даже па прощание ведь проорала мне прямо в ухо: «Ну что, до осени?» Это она нарочно, чтоб показать другим, какая она крутая и что вовсе не водится все время с «глушней». Рудик — он совсем другой.
Наверху мигали звезды — маленькими такими глазами подмигивали — и летали спутники, которые запустили еще до того, как мы родились, сказала Ритка. А еще, сказала она, если прислушаться, слышно, как звезды шепчутся и шелестят.
И знаешь, что? Мы замолчали, и я услышала — правда-правда услышала, — как шелестят звезды.
Глава третья
Тысяча лиц тишины
Если вы думаете, что тишина немая, — вы не знаете тишины. Тот, кто лучше всех остальных звуков слышит ее, знает — она ни секунды не молчит. Вечером она вздыхает устало, готовясь бродить по ночным улицам, освещенным желтыми фонарями, под утро задерживает дыхание — так, что его почти не слышно, — чтобы взорваться криками птиц, перекатами воды и скрипом велосипедных колес. В зной она звенящая, будто струна не торопится отдавать последний звук — и он тает-тает и все никак не растает в раскаленном небе.
Сотни, нет, тысячи видов тишины знает Ринка. У тишины тысячи голосов, тысячи лиц — она может быть мирной и сердитой, угрожающей и боязливой, плачущей и смеющейся. Но никогда, никогда тишина не молчит. Так думала Ринка, вслушиваясь в преддождевую тишину — та клокотала невидимыми еще потоками, шелестела, перекатываясь, опережая дождевые тучи.
Днем на сады обрушился страшный ливень — а все потому, что утром Бабтоня вымыла окна.
— Что за наказание, — пыхтела она, унося с веранды тазик с водой, мочалку и ворох газет, которыми только-только натерла до блеска последнее окно.
Теперь ветер швырял на свежевымытые окна потоки воды, вниз грязными дорожками бежали песчинки, мелкие щепочки и прелые еловые иголки, принесенные дождем бог знает откуда.
В прошлый четверг было то же самое. Никак не удавалось Бабтоне помыть окна.
— Тебя нужно посылать в засушливые страны вместо гуманитарной помощи, — смеялся дед Толик, допивая чай из кружки с нарисованным репейником и щербинкой на ручке, — лечебно-спасительное мытье окон.
А сразу после дождя появилась Женька — выросла в Ринкином лете, будто молодой гриб.
— Пошли к Женьке, — сказал с порога Рудик, так просто и буднично, словно Ринка всегда знала, кто это.
До этого дня Ринка — с самого приезда — отсиживалась на своем участке. Он казался особым, удивительным — и новым — миром: с покосившимся домиком, с таинственным хозяйственным сарайчиком, полным чудных вещей, вроде старого мопеда и витой старинной птичьей клетки, с домиком-кухней — за ней вились темные проходы, всегда сырые и сумрачные, там, знала Ринка, жили огромные жабы.
И вдруг оказалось, что с одной стороны дачного поселка — озеро, узкое, словно большая река. На озере, в Ореховой бухте, стоят на приколе лодочки и даже одна маленькая белая яхта, а в Лосиную запруду из лесу, когда все тихо, выходят лоси с выводком.
Если бежать вверх по улице, упрешься в густой лес.
— За просеками я видел кабана — вот такущего, он задрать меня мог спокойно, — хвастался Рудик.
Еще на просеках — целые зверобойные поляны и огромные малинники.
Прямо у леса и жила Женька.
Рудик по-хозяйски толкнул калитку, взвыл: «Же-ень!» — и прошлепал к крыльцу.
Женька показалась Ринке похожей на птицу — на вечно улыбающуюся птицу. Маленькая, юркая, с длинной толстенной косой. Женька тут же уставилась черными круглыми глазищами на Ринку.
— У вас правда, что ль, чердак, будто в замке? — быстро глянув на Рудика, спросила ее Женька.
Ринке ужасно захотелось понравиться ей и она с готовностью сказала:
— Конечно, ты заходи к нам, когда только захочешь, я тебе покажу.
Женька кивнула — и маленький нос, в профиль похожий на клюв или горбатый мостик, кивнул вместе с ней, совсем по-птичьему.
Женькин участок был совсем другим, не таким, как у Ринки, Рудика или деда Толика: совсем пустым, с огромной кучей белого песка прямо у калитки и длиннющим бревном рядом, оно лежало одним концом на земле, другим — на песочной куче.
По бревну можно ходить, раскинув руки — будто летишь, а Женька показывала на нем пируэты: вмиг взбегала наверх, по круглому наклону, босая, будто приклеиваясь к древесине маленькими пятками, прыгала наверху и безошибочно приземлялась на бревно.
У Ринки так никогда не получалось — и у Рудика тоже, как он ни старался, ни падал и ни пыхтел.
Под крыльцом у Женьки жили ящерицы — тоже такие, каких ни у кого на участке не было: маленькие, совсем черные, смахивающие на змеек, с иссиня-черными, почти масляными, головками. Они выползали днем на ступеньки и, замерев, впитывали в себя полуденное солнце.
