Вокруг меня сидело двадцать рослых и сильных мужчин. Их голоса и лица выражали самое искреннее дружелюбие. Я не сомневался, что люди они мирные и я без страха могу остаться у них.
Большинство островитян имело около шести футов роста, иногда на четыре или шесть дюймов больше. Все они были, что называется, богатырского сложения. Таких здоровых и бодрых людей я никогда еще не видел. Их ровные зубы, которые они никогда не чистят, сверкали белизной.
Все они, и мужчины и женщины, носили только свободные набедренные повязки — «зулу», спускавшиеся до колен. Девушки прикрывали грудь, а женщины большей частью не делали этого. Все островитяне отличались красивой осанкой и легкой походкой, так как привыкли носить по узким лесным тропам тяжести на палках, перекинутых через плечо. У них широкие носы, толстые губы, густые вьющиеся волосы, образующие на голове пышную шевелюру. Главная их черта, как я вскоре убедился,— это благородство души.
В жилах островитян течет меланезийская, полинезийская и тонганская кровь. В результате такого смешения возникла своеобразная негроидная раса.
На острове нет ни малярии, ни тропических язв, ни страшных европейских болезней. «Прелести» цивилизации не проникли в этот отдаленный уголок, и надеюсь, этого никогда не случится. Все насущно необходимое там есть. Величайшие и большей частью недоступные нам блага так называемой цивилизации — мир, спокойствие, здоровье, безопасность — самые обычные явления в жизни острова.
Теперь, когда Уна выходила меня и два самых тяжелых дня миновали, я начал быстро поправляться. Простая и здоровая пища островитян шла мне на пользу. На третий день я уже смог, шатаясь, встать на ноги, а на пятый, опираясь на палку, которую Итчи вырезал из обломка рангоутного дерева, вынесенного волной на берег, мог подходить к двери и беседовать со своими новыми друзьями, число которых быстро увеличивалось.
Итчика сделал мне превосходный стул, который я в шутку именовал «троном». Я часами просиживал на нем у двери хижины, ожидая пока силы вернутся ко мне и я смогу ходить.
Островитяне усаживались в кружок и с любопытством следили за каждым моим движением. Белые люди иногда приезжали на остров, но я первый остался здесь на долгое время.
Каждый вечер в хижине Итчики собиралось много мужчин; неторопливо покуривая самодельные крученые папироски, они болтали при тусклом свете фонаря. На третий вечер после моего появления в деревне я впервые почувствовал себя лучше. Я даже мог сидеть на стуле без посторонней помощи. Мы разговорились, и местные жители стали меня расспрашивать, как я попал на их остров. Ответить им было совсем нелегко.
К этому времени они знали уже пятнадцать английских слов, а я примерно столько же местных; все остальное я объяснил им с помощью рук.
Прежде всего мне пришлось напомнить островитянам о том, что была война и что лишь недавно она закончилась. Затем я объяснил, что у меня есть жена, и показал фотографию Мэри, которую сунул в карман, когда, умирая с голоду, съел свой бумажник, а также полоску на пальце, где раньше было обручальное кольцо. После этого я рассказал им, что приплыл с «острова» Америка, о котором им уже приходилось слышать. Потом объяснил, что Мэри живет на «острове» Австралия. На листке бумаги я нарисовал карту, не забыв обозначить на ней и Тувуту. Больше всего моих новых друзей удивило, что их островок так мал в сравнении с Америкой и Австралией.
Я показал им Нью-Йорк, Сан-Франциско, Новый Орлеан и рассказал, почему я не мог уехать оттуда к своей жене, которую так долго не видел. Потом нарисовал Панаму и сообщил, что отплыл оттуда на яхте. Чтобы они поняли, как велико было расстояние, я обвел рукой горизонт. Потом, приняв ширину Тувуты равной одной миле, много раз сложил и развел ладони, объясняя таким образом, сколько миль я проплыл, и одновременно показывая свой путь на карте. Я видел, что островитяне относятся к моим словам с недоверием, хотя в действительности я преодолел гораздо большее расстояние; но понять это им было трудно.
Один из островитян спросил, что случилось с моими товарищами и сколько их было. Я поспешил ответить, что, кроме меня, на судне не было ни одного человека. После долгих расспросов о том, почему я так исхудал, сколько времени я не ел, как случилось, что «Язычник» разбился о рифы, тот же человек еще раз захотел узнать, где мои товарищи; я снова ответил, что был один на яхте. Он не понял меня и прямо спросил, не съел ли я спутников в тяжелые дни. Я горячо принялся доказывать, что от самой Панамы был на яхте один, но поскольку они не могли допустить и мысли о том, чтобы нормальный человек решился на такое плавание в одиночку, все попытки переубедить их были напрасны. Тот, который задавал мне вопросы, в недоумении умолк.
Вмешался другой островитянин. При помощи весьма красноречивых жестов он тоже спросил, не съел ли я своих товарищей. Для пущей ясности он даже схватил меня за руку и сделал вид, будто грызет ее. Тут уж ни у кого не осталось сомнений, что я людоед. Все затаили дыхание, ожидая, что я скажу. И снова как можно наглядней я изобразил свое путешествие, все время подчеркивая, что с самого начала был один, а если бы у меня был спутник, я все равно никогда бы не съел его.
Так, этап за этапом, я рассказал обо всем путешествии и дошел до той ночи, когда меня спасли. Островитяне слушали внимательно, то восхищаясь, то ахая от удивления. Все они в душе моряки, ведь любой остров — своего рода корабль на мертвом якоре, и жизнь его неразрывно связана с морем. Островитяне испытывают к морякам глубочайшее уважение. Нередко вождем здесь избирают того, кто лучше всех умеет управлять лодкой.
Мой подвиг поразил островитян хотя, я уверен, они не могли понять, как это я совершил его ради женщины. Но так как я был представителем «цивилизации», они простили мне эту странность. С детской непосредственностью они пожелали, чтобы я снова рассказал все с самого начала. Не подозревая к чему это приведет, я повторил рассказ слово в слово с теми же движениями, жестами и интонациями.
Островитяне бурно выражали свою радость и пожелали услышать все сначала. Они в один голос закричали: «Таланоа!» («Рассказывай!»). Их детская непосредственность обезоруживала меня. Чтобы получить хоть небольшую передышку, я обратился к своим слушателям с просьбой спеть что-нибудь.
Со своей обычной простотой и непринужденностью они сразу же согласились.
Звонкими, приятными голосами они затянули старинную боевую песнь. Она величаво звучала под торжественный аккомпанемент железного треугольника, производя неотразимое впечатление. Она захватывала, очаровывала самих исполнителей; склонившись вперед и опустив головы, они пели в состоянии какого-то экстаза, и глаза их подернулись поволокой. Вскоре к этому концерту присоединился надрывный лай деревенских собак, встревоженных звуками песни.
Когда певцы умолкли, я решил, что теперь все разойдутся по домам. Но вместо этого гости потребовали, чтобы я тоже спел что-нибудь. У меня душа ушла в пятки. И не только потому, что я боялся выступать,— просто у меня нет ни голоса, ни слуха. Пение мое очень похоже на обыкновенный визг. Но островитяне настаивали, и я вынужден был начать свой концерт.
Первое, что пришло мне в голову, это песня «В сердце Техаса», которая вызвала целую бурю восторга. Островитяне столпились вокруг меня, требуя, чтобы я пел еще. «Звездное знамя» показалось им, очевидно, недостаточно ритмичным, поэтому я затянул песню «Живей выкатывайте бочку», которая имела огромный успех. После австралийской песенки «Пляши, Матильда» я исполнил «под занавес» «Мама зарядила пистолет». Слушатели снова пришли в восторг. Я исполнил бравый футбольный марш Калифорнийского университета (в котором когда-то учился) и, прежде чем они начали просить меня спеть еще, заявил, что хочу спать. Уна, видя, что я устал, поддержала меня, и гости стали расходиться.
Целую неделю Уна, мой суровый доктор, разрешала мне есть только легкую пищу — рыбу, печеные плоды хлебного дерева, цыплят, кумалу, уве (разновидность ямса — растения с крахмалистыми клубнями), черепашьи яйца, вареных угрей, манго, ананасы и плоды дынного дерева. Ел я понемногу, так как челюсти у меня быстро уставали. Кроме того, желудок мой сильно сократился и наполнялся после первых же глотков, так что приходилось ждать, пока пища переварится. Однако голод я испытывал непрерывно и ел так часто, как только позволяло мое состояние.
