То, что последовало за этим, до сих пор кажется мне невероятным. От одной мысли о пище я совсем потерял рассудок: когда птица оказалась у меня в руках, я мигом оторвал ей голову и, сунув в рот трепещущий кусок мяса, до капли высосал живительную кровь. Я вел себя как хищник, поймавший добычу, рвал её зубами и ногтями. Высосав всю кровь, я начал жевать тонкую шейку птицы и проглатывал ее вместе с костями. Остановиться я не мог. Я свирепо впивался в птицу зубами, не разбирая что это — перья, мясо или кости. Ни один хрящик не избежал моих зубов, все было перемолото и проглочено.

Лапки и голову я съел целиком, вместе с кожей. Клюв крустел у меня на зубах. Я ощипал самые большие перья и стал жевать пух, вязкий, как шерстяное одеяло. Пустота в желудке ваполнилась, голод был обманут. С искренним огорчением я обнаружил, что от птицы ничего не осталось.

Когда я закончил свое дикое пиршество, лишь несколько перьев на палубе да пух, застрявший у меня в зубах, напоминали о съеденной птице.

Следующие два дня тянулись томительно долго, минуты казались часами. Леса с крючком все время была за кормой, но рыбы по-прежнему обходили его. Водоросли на корпусе яхты быстро исчезали. Несколько раз я стрелял из рогатки по пролетавшим птицам, но руки мои плохо слушались, и кусочки цемента либо не долетали до цели, либо летели мимо.

Однажды утром, выйдя на палубу, я вдруг увидел судно. Сначала мне показалось, что это гребная лодка, но, присмотревшись внимательнее, я разглядел трубу, кончики мачт и реи. Корпус был скрыт за горизонтом, судно шло наперерез моей яхте: это был большой транспорт, красиво скользивший по волнам.

Я уже рисовал себе радужные картины: встречное судно берет яхту на буксир, отводит ее в Самоа, где меня ждет отдых и пища. Там я ставлю новую мачту, меняю паруса, запасаюсь провиантом и плыву дальше, в Сидней.

Судно, видимо, шло в Панаму с островов Фиджи или из Брисбена. Надстройка его смутно вырисовывалась на горизонте, двигалось оно быстро. Хотя до него было не очень далеко, мне не удалось определить ни его водоизмещения, ни национальности. Оно было окрашено в серый защитный цвет. Я ожидал, что вотвот судно изменит курс и повернет ко мне.

Взобравшись на шаткую мачту, я начал подавать фонарем сигналы. Мачта затрещала подо мной, и я соскользнул вниз. Тогда я стал поднимать и спускать стаксель. Все это время я кричал как обезумевший. Я знал, что крики мои никто не услышит, но это меня не останавливало. Корабль, красиво скользя по воде, шел прежним курсом.

Тогда я вспомнил, что огонь служит у моряков сигналом бедствия. Я помчался вниз, бросил в ведро рубашку, плеснул туда примочки, поджег ее оставшимися у меня спичками и вытащил ведро на бак. Корабль пересек мой курс и стал удаляться. Меня не заметили.

Когда я понял это, меня охватило отчаяние. Я прыгал, кричал, размахивал руками, лихорадочно метался по палубе. Побежав на корму, я изменил курс, чтобы не потерять корабль из виду. Широкая серая струя дыма поднималась из ведра футов на двадцать. Вахтенный офицер на судне либо подсчитывал свое жалованье, либо рассказывал рулевому о своих похождениях — ведь только слепой мог не заметить мои сигналы. Я беспомощно глядел вслед кораблю, который превратился в маленькое пятнышко и скоро совсем исчез за горизонтом.

Я продолжал плыть на юго-восток, вместо того чтобы снова взять курс на юг. После полудня я увидел на воде пятна нефти, указывавшие на то, что здесь прошел корабль. Я повернул на восток и, лавируя против ветра, поплыл следом за ним. Оставался один шанс из миллиона, что он остановится или повернет назад. Кроме того, я надеялся, что кок выбросит за борт кухонные отбросы.

Когда стемнело, я лег на левый галс и повел яхту прежним курсом. Я не очень отчаивался: когда потеряешь направление, все равно куда плыть — земля может оказаться всюду. Я знал, что найду ее рано или поздно, нужно было только терпение.

На следующее утро я сделал то, что следовало сделать значительно раньше. На всех парусах с обеих сторон я вывел крупными буквами SOS. Краски у меня не было, и я воспользовался отработанным машинным маслом. То же самое я написал на юте, на крыше рубки и в кокпите на тот случай, если над яхтой пролетит самолет. Пока вокруг виднелись лишь акулы да одинокие птицы, но буквы, хорошо знакомые морякам всего мира, привлекли бы внимание к «Язычнику», если бы поблизости очутилось какое-нибудь судно, а меня бы не было в это время на палубе.

Я медленно осмотрел горизонт, откачал воду из трюма и спустился вниз.

В тот день я чувствовал себя особенно одиноким. Все девять уцелевших книг я давно уже прочитал и хотел было приняться за них во второй раз, но было скучно читать детективный роман, заранее зная, кто убийца.

Вскоре дали себя знать последствия голода. Раньше всего я обратил внимание на запястья — кости их выпирали, как мячики для пинг-понга. Сквозь почти прозрачную кожу проступили вены, руки исхудали, грудь впала, все ребра можно было пересчитать, а на месте живота образовалась глубокая впадина. Бедра мои были воспалены, а под одним коленом появился нарыв.

Колени торчали как костяные бугры, ноги и руки распухли, стали неуклюжими, и я с трудом ковылял по палубе.

К этому времени на корпусе яхты уже не оставалось мха. После тщательных поисков выяснилось, что из съестного на судне сохранились только полпачки чаю и полфлакона примочки.

Каждый раз, становясь к помпе, я клал в рот щепотку чаю. Это немного заглушало голод, примочку я берег на тот случай, если кончится вода.

На другой день после полудня восточный ветер сменился северо-восточным и на океане засвежело. Это заставило меня насторожиться, и я недоверчиво посматривал на небо. Я вытравил шкоты и долго шел фордевинд со скоростью не менее двух узлов. Но вот ветер стал таким сильным, что грозил перевернуть яхту. Было ясно, что надвигается шторм,— уже сейчас налетали его первые порывы.

Я развернул яхту носом к ветру и волнам, закрепил румпель, спустил грот, привязал его к гику и мачте и стал ждать. Яхта спокойно шла под кливером, стакселем и добавочным парусом[8]. Я откачал воду, спустился вниз и, лежа на койке, внимательно следил за тем, как ведет себя «Язычник» перед непогодой.

К вечеру, судя по скрипу снастей и крену яхты, ветер достиг штормовой силы. Но пока «Язычник» мог идти под парусами, он двигался легко и плавно. Каждые два часа я откачивал воду и заодно внимательно следил за океаном.

Я держал на счастье пальцы крестом, чтобы ветер больше не крепчал. Ведь моя потрепанная яхта не перенесла бы новый ураган, будь даже на ее борту смелый и опытный экипаж.

Я с трудом выдерживал нервное и физическое напряжение этих томительных ночных часов. Привязавшись к койке, я настораживался при каждом новом звуке. Вдруг раздался треск — это сломалась маленькая бизань-мачта, я слышал, как она упала за борт. Я поспешил наверх, но когда попробовал выловить ее из воды, понял, как я ослаб. Я сделал десяток бесплодных попыток, но руки совершенно мне не повиновались.

В конце концов, ухватившись за шкоты, я подтянул мачту поближе к борту и привязал двойным узлом к корме. После этого усилия я вконец ослабел. Если бы не боязнь быть смытым за борт, не огражденный поручнями, я уснул бы тут же на палубе.

На четвереньках я с трудом дополз до кокпита. Я знал, что нужно откачивать воду, но не мог заставить себя подойти к помпе.

С трудом спустив ноги в люк, я плюхнулся на шаткую койку. Помню, что я привязался к ней… и погрузился во мрак.

Когда я очнулся, воды в каюте было больше, чем когда-либо со времени первого урагана,— первого, ибо теперь я был уверен, что налетит второй. Я весь вымок, одеяло, заменявшее мне тюфяк, стало сырым, как губка. Каюта была полна шумов, какие может производить лишь вода в закрытом помещении.

Не знаю, долго ли я спал. Было темно. Яхта прыгала и раскачивалась на волнах. Я решил, что ветер сорвал все паруса и огромные волны, перекатываясь через корму, заливают каюту.