Однако это сравнение несправедливо. Веллингтон видел каждый эпизод сражения собственными глазами и четко руководил его этапами. Хэйг не был даже зрителем. Он не видел ничего и ничего не слышал, кроме отдаленного грохота обстрела и заградительного огня, и ничего не делал. Ему было просто нечего делать. Даже один из младших по званию подчиненных ему командиров, подполковник Рикмен, наблюдая за своими "Эккрингтон Пэлз", как только они вошли в немецкие окопы, уже не мог видеть ничего, кроме "солнца, блестящего на треугольниках" — кусочках металла, укрепленных на их ранцах для облегчения опознавания. Железный занавес войны опустился между всеми командирами, равно низкого и высокого звания, и их подчиненными, отрезав их друг от друга, как если бы они находились на разных континентах. Высшее командование, конечно, имело средство навести мост над этой пропастью — таким средством было огромное количество орудий, установленных позади передовой. Чего им недоставало, так это способов направлять огонь артиллерии на врага, убивавшего их солдат. В прежних войнах артиллеристы видели свою цель невооруженным глазом. В следующей войне артиллерийские наблюдатели, обеспеченные радио и перемещавшиеся вместе с пехотой, направляли огонь орудий при помощи устной речи и ссылок на карты. Во время Первой Мировой войны было иначе. Хотя фронт отображался на картах в мельчайших деталях, которые почти ежедневно уточнялись, системы радиокорректировки огня орудий "в реальном времени", действительно необходимой, пока не существовало. "Окопные установки" разрабатывались, но они требовали двенадцати человек только для того, чтобы принести приборы — в основном тяжелые батареи. Авиакорректировщики, хоть и могли уточнить по радио направление выстрела артиллерийского орудия, не имели возможности поддерживать двухстороннюю связь с пехотой, которая одна и могла указать, где огонь был действительно необходим. Поскольку до сих пор — пока не появился танк, — единственный способ быстрого продвижения через систему окопов противника заключался в плотном и непрерывном согласовании действий атакующей пехоты и артиллерии поддержки, то неудивительно, что битва на Сомме, как и предшествовавшие и большинство последующих, не удалась как военная операция.

Большую часть обвинений, предъявляемых генералам Великой войны, — и первые среди них в некомпетентности и непонимании ситуации — можно считать неуместными. Те, кто были действительно некомпетентны, не способны понимать ситуацию, и физически или психологически несостоятельны, сошли со сцены. Такие, какими они были с самого начала, они пришли в основном к пониманию природы войны и к принятию решений, рациональных настолько, насколько это было возможно в рамках имеющихся средств. Лишенные возможности связи во время боевых действий, они стремились преодолеть эти препятствия в случайности, неизбежно возникающие по мере развертывания боевых действий, еще более тщательной проработкой, пытаясь предвидеть и предрасполагать. Планы включала, поминутную проработку маневров пехоты и почти метр за метром — концентрации артиллерийского огня, в попытке; не столько добиться определенного результата, сколько создать для него предпосылки. Попытки были, конечно, напрасными. Ничто в человеческих делах не является предопределенным, и менее всего — в изменении такого текучего и динамичного процесса, как сражение. В то время как ресурсы, способные изменить ход сражения — надежное снаряжение, вездеходные повозки, портативное радио для двусторонней связи — были им недоступны, генералы были связаны по рукам и ногам технологиями, полностью пригодными для массового уничтожения живых людей, но совершенно непригодными для восстановления ими гибкого контроля, чтобы удерживать уничтожение жизни в сносных пределах.

Можно ли вообще уничтожение жизни считать терпимым? К началу 1917 года это был вопрос, лежащий под поверхностью в каждой воюющей стране. Солдаты на фронте, подчиненные дисциплине, связанные вместе боевым товариществом, имели собственные средства противостоять неумолимым силам разрушения. Так или иначе, им платили, пусть и плохо, и кормили, порой весьма обильно. За линией фронта все воспринималось иначе, здесь тяжелые испытания войны обрушивались на психику и разум, вызывая чувства беспокойства и обездоленности. Каждый отдельно взятый солдат знает — изо дня в день, а зачастую и поминутно, — угрожает ли ему опасность или нет. Те, кого они оставили в тылу — прежде всего их жены и матери, — несли бремя тревог и неопределенности, которого не испытывали их мужья и сыновья. Ожидание телеграмм — телеграмм, посредством которых военные министерства приносили известия семьям раненых или погибших на фронте, — к 1917 году стало для них неотъемлемым элементом сознания, К концу 1914 года 300 тысяч французов были убиты, 600 тысяч ранены, и эти цифры продолжали расти. К концу войны 17 процентов мобилизованных были убиты. Среди них почти четверть составляла пехота, набранная в большинстве своем из сельского населения, на долю которого пришлась треть военных потерь. К 1918 году во Франции было 630 тысяч военных вдов, большинство из них — женщины в расцвете сил, не имеющие при этом никаких шансов выйти замуж.

Наиболее тяжелые потери во Франции пришлись на 1914 — 1916 годы, когда нововведение денежных пособий, выплачиваемых непосредственно иждивенцам солдат, несколько уменьшило беспокойство населения. Эти пособия были описаны официально как "основа мира в стране и общественного спокойствия". Хорошая заработная плата, выплачиваемая на особо значимых предприятиях военной промышленности, также способствовала подавлению антивоенных настроений, как и компенсация ответственности за возделывание земли, принятую женщинами, которым неожиданно пришлось стать главами семейств, или вернувшуюся к старикам, чьи сыновья находились на фронте. В 1914 году Франция все еще была преимущественно аграрной страной. Она приспособилась к нехватке молодых мужчин, и недостатка продуктов нигде не ощущалось. В 1917 году, тем не менее, накопившееся напряжение начало становиться очевидным для тех, в чьи обязанности входило следить за общественными настроениями — мэры, префекты, цензоры. В городах, где многие мужчины-рабочие были освобождены от действительной военной службы или отозваны с фронта, чтобы продолжать работать на заводах, моральное состояние оставалось удовлетворительным. Однако, "боевой дух значительно упал в сельской местности, где первоначальные стойкость и решимость уже не были столь явными". Это падение стойкости и решимости к июню 1917 года, когда появилось это сообщение, уже широко распространилось во французской армии.

В Германии решимость армии и народа осталась по-прежнему высока. Хотя к концу 1916 года погибло свыше миллиона солдат — 241 тысяча в 1914 году, 434 тысячи в 1915-м, 340 тысяч в 1916-м — успехи на фронтах, которые привели к захвату Бельгии, северной Франции и русской Польши и к поражению Сербии и Румынии, оправдывали эти жертвы. Цена, которую платила экономика страны за эту, казалось бы, успешную войну, становилась, тем не менее, слишком жестокой, чтобы продолжать платить ее дальше. Женская смертность, например, в 1916 году возросла на 11,5 %, а в 1917 году — на 30,4 % по сравнению с довоенными показателями, и главной причиной тому были болезни, вызванные недоеданием. В то время как Франция хорошо кормила себя продуктами, выращенными внутри страны, а Британия поддерживала ввоз продовольствия на уровне мирного времени до середины 1917 года, когда кампания, организованная германскими подводными лодками, начала вызывать серьезные проблемы, Германия, а вместе с ней и Австрия, уже начиная с 1916 года ощутили лишения, вызванные блокадой. В течение 1917 года потребление рыбы и яиц сократилось вдвое, то же самое касалось и сахара. Запасы картофеля, масла и овощей стремительно таяли. Зима 1916–1917 годов стала "зимой репы", когда этот безвкусный и малопитательный корнеплод заменил всю пищу или в лучшем случае добавлялся к любому блюду. Такая роскошь, как кофе, прежде считавшийся необходимостью в любом доме, исчезла со столов у всех, кроме богачей, а реально необходимые вещи, такие, как мыло и топливо, строго нормировались. "К концу 1916 года жизнь… для большинства граждан… свелась к постоянному недоеданию, проживанию в нетопленных домах, ношению одежды, которую нужно, но невозможно сменить, и протекающей обуви. Это означает, что день с начала до конца заполнен суррогатами почти всего, чего только возможно". В Вене, самом большом городе империи Габсбургов, нужда была еще более жестокой. Реальная заработная плата уменьшилась вдвое в 1916 году и затем снова в 1917 году, когда наиболее бедные слои населения начали голодать. Что было еще хуже, у 60 процентов мужчин призывного возраста, находившихся на фронте, семьи зависели от государственного пособия, которое никоим образом не заменяло дохода их отцов; к концу войны на эту сумму можно было купить меньше двух буханок хлеба в день.