В последний семестр она окончательно застыла в своем сердитом и холодном неприятии. Уж лучше опять вольная воля и работа ради хлеба насущного! Даже Бринсли-стрит и мистер Харби казались ей подлиннее по сравнению с колледжем. Горячая ненависть, питаемая ею к илкестонской школе, меркла в сравнении с той безжизненной атмосферой деградации, в которую погружалась она в колледже. Но на Бринсли-стрит она не вернется. Она станет бакалавром и на некоторое время займется преподаванием в какой-нибудь из классических школ.

Медленно шел к концу ее последний год в колледже. Впереди маячили экзамены и свобода. Но на зубах скрипел пепел разочарования. Неужели и впредь будет так? Вперед манит какая-нибудь светлая перспектива, сияющий коридор, за которым мнится выход на свободу, но за ним опять оказывается безобразная свалка, очередная куча мусора и мертвого хлама. Вечно гребень горы, сияющая вершина, перевал, а там — опять мерзкий спуск в низину, где кишит убогая и бесформенная жизнь без цели, полная бессмысленного кипения.

Неважно! Все равно каждая вершина чем-нибудь да отличается, и в каждой долине внизу таится что-то новое. Коссетей, детство рядом с отцом, Марш и церковка неподалеку, бабушка, дядья; потом школа в Ноттингеме и Антон Скребенский; Антон Скребенский и их танец под луной при свете костров; и время, которое она не может вспомнить без содрогания, — Уинифред Ингер и месяцы перед тем, как стать школьной учительницей; далее — ужасы Бринсли-стрит, постепенно окончившиеся относительным миром; Мэгги и ее брат, память о котором еще будоражит ее кровь, когда она мысленно вызывает перед собой его фигуру; и Дороти Рассел, которая теперь во Франции, а вскоре новый шаг, новый поворот!

И все это уже история. На каждом этапе она была другой. И всегда она была Урсулой Брэнгуэн. Но что это значит — «Урсула Брэнгуэн»? Ответа на этот вопрос она не знала. А единственное, что она знала, это ее вечное отрицание, вечное неприятие. И вечно этот вкус пепла, вечно этот песок разочарования и фальши, который она выплевывает изо рта. Единственное, на что она способна, это застывать в холодном отрицании. И каждое ее действие приводит к отрицанию.

А положительная ее сторона неясна и не раскрыта, она не может выявиться, пробиться на поверхность. Как семя, брошенное в сухую золу. Мир, в котором она пребывала, был подобен кружку света под лампой. И этот освещенный кружок света, рожденный сознанием человеческим в его наивысшем выражении, ей некогда мнился всем мирозданием вообще, где все было раз и навсегда открыто и ясно. В окружающей тьме, о которой она тоже знала, как глаза диких зверей, горящие в ночи, сверкали огоньки. Они вспыхивали, проникали в сознание и гасли. И ее душа в порыве ужаса вдруг стала сознавать лишь внешнюю тьму. Освещенное пространство, в котором она существовала и действовала, где мчались поезда, где пыхтели, производя свою продукцию, заводы, где все живое освещалось светом науки и знания, ей внезапно представилось маленьким столбом слепящего света от фонаря, в безопасности которого резвятся мошки и играют дети, не ведая об окружающей тьме, потому что сами они остаются в столбе света.

Но она различала темное движение за пределами, видела, как поблескивают из тьмы глаза диких зверей, окружающих бивачный костер и спящих возле него людей; они следили за спящими и понимали всю тщетность костра, всю тщетность и суетность жизни на биваке, глупо утверждавшей: «За пределами нашего света и установленного нами порядка нет и не может быть ничего», жизни, когда люди обращены лишь вовнутрь и поворачивают лицо к гаснущему костру собственного сознания, которое заключает в себе и замещает для них все — солнце и звезды, Создателя и законы добродетели; люди эти не желают замечать обнимающее их колесо тьмы с неясными силуэтами по краю.

Да, никто не решается бросить даже головешку от костра в эту тьму. Потому что брось он ее, и не оберешься издевательских насмешек: другие примутся вопить: «Глупец, мошенник, идущий один против всех, как смеешь ты нарушать наш покой своими бреднями! Нет никакой тьмы! Мы движемся, мы существуем в светлом мире, и негасимый свет этот идет от знания, суть которого мы несем в себе, постигаем и передаем. Глупец, мошенник, как смеешь ты умалять наши достижения этой своей выдуманной тьмой!»

А тьма все кружилась вокруг и обступала серыми неясными тенями диких зверей и темными силуэтами ангелов, отторгаемых светом, как отторгает он зверей, привычных человеку. Некоторые в мгновенном прозрении различали тьму и видели, как ощетинивается она сонмищами гиен и волков; и иные погибали в гибельном разочаровании, приняв блеск в глазах волка и гиены за сверкание ангельских мечей и осознав величие и страшную мощь ангелов, неотвратимых, как неотвратимо сверкание клыков.

Перед самой Пасхой ее последнего года в колледже, когда Урсуле было двадцать два года, она получила весточку от Скребенского. В первые месяцы своей службы в Южной Африке он написал ей раза два, а потом ограничивался редкими открытками. Он дослужился до старшего лейтенанта, после чего остался в Африке. Вестей от него не было уже два с лишним года.

Она нередко возвращалась к мыслям о нем. Он виделся ей сияющим рассветом, лучезарно-солнечным началом томительного и серого, как пепел, пасмурного дня. Память о нем была подобна воспоминанию о лучезарном утре. А потом утро это обернулось серой пепельной пустотой пасмурного дня. Ах, если б только он оказался тогда ей верен, солнце взошло бы и для нее, и не было бы этой боли, этого труда, беспросветного и унизительного. Он стал бы ее ангелом, хранителем ключей от солнечного света. Он открыл бы ей врата на пути к свободе и радостному наслаждению. Нет, окажись он ей верен, он сам бы стал для нее этими вратами, приоткрывающими небесный простор, безбрежное, бездонное море счастливой свободы, рай для души. Какой безграничный простор открылся бы тогда для нее, какие бесконечные возможности самореализации стали бы ей доступны, какую безграничную радость вкусила бы душа!

Единственное, во что она еще верила, это в свою былую любовь к нему. Любовь эта сохраняла свою священную целостность, к которой можно было вернуться в воспоминаниях. Иногда настоящее рушилось и, казалось, шло прахом, она говорила себе: «Но я любила его!», как будто вместе с ним увял цвет ее жизни.

И вот опять он дал знать о себе. Основной реакцией ее была боль. Удовольствия, мгновенной радости она не испытала, их не было больше. Для радости требовалось усилие воли. Она включила волю. И в ней пробудилась радость былых ее грез. Он пришел к ней, мужчина, чьи восхитительные губы способны дарить трепетный поцелуй, от которого летишь в безграничность пространства. Неужели он вернулся к ней? Не верилось.

«Моя дорогая Урсула! Я снова в Англии, где пробуду несколько месяцев, перед тем как опять уехать, на этот раз в Индию. Я все думаю, сохранила ли ты память о том времени, когда мы были вместе. Со мной все еще твоя фотография. Должно быть, ты переменилась с тех пор — ведь прошло почти шесть лет. Я теперь на целых шесть лет старше и прожил жизнь совсем другую, чем та, в которой были ты и Коссетей. Может быть, ты захочешь повидаться со мной? На следующей неделе я буду в Дерби и заеду в Ноттингем, где мы могли бы выпить с тобой чаю. Дай мне знать, хорошо? Буду ждать твоего ответа.

Антон Скребенский».

Урсула обнаружила это письмо на полке в вестибюле колледжа и, проходя в дамскую комнату, вскрыла конверт. Мир вокруг нее словно растаял, оставив ее в пустоте пространства.

Куда бы пойти, чтобы побыть одной? Она бросилась по лестнице наверх и там, через запасной вход, прошла в читальню. Схватив первую попавшуюся книгу, она села и вперилась в письмо. Сердце колотилось, руки-ноги дрожали. Как сквозь сон до нее долетел гонг — начало занятий, затем, как ни странно, она услышала второй гонг. Первая лекция пролетела.

Она торопливо взяла одну из тетрадок и стала писать:

«Дорогой Антон! Да, я все еще храню твое кольцо. Я буду очень рада повидаться с тобой. Ты можешь зайти за мной в колледж или же мы встретимся в городе. Дай мне знать, хорошо?