Раз они въехали в бомбовую воронку, и «форд» пришлось выталкивать. На третий или четвертый день пути, перевалив гребень, они, оглушенные завыванием ветра, ввалились прямо в танковое сражение. Была ночь, светили звезды — Годвин и не представлял прежде, что на небе может быть столько звезд. Ветер носил песок, и вспышки ракет выглядели так, словно кто-то щелкнул выключателем, погасив луну и звезды. Ракеты распускались в паре сотен ярдов над головой и словно повисали там, заливая неестественным светом целую квадратную милю. Затем взлетала новая ракета, за ней еще одна, из-за гребней и барханов начинали стрелять, потом все затухало.

Они ждали, дрожа, на самом виду, между плато, на котором вспыхивали выстрелы танковых орудий, с одной стороны, и покатыми, твердыми, как цемент, дюнами, откуда тоже стреляли танки, — с другой.

— Черт, что делать? — Глаза у Сэма были размером с фары старого «роллса».

— Ну, о спрятаться нет и речи.

— Какая проницательность! — язвительно восхитился Сэм.

— Тогда гоним вперед.

— Да ведь мы окажемся как раз между ними, Годвин!

— Но заметно ниже линии огня. Может, им из танков будет нас не видно. Ничего другого придумать не могу.

Болдерстон выразительно скривился:

— Ненавижу!

Они слышали, как свистят над головой снаряды, но рядом не пролетел ни один. Все было совершенно как во сне.

Когда они выбрались из зоны обстрела и их окутала темнота, Годвин увидел впереди огонь. Там стояли три обожженных и еще горящих британских танка. Мертвые солдаты лежали в песке и свисали из башенных люков…

Еще через сутки они наткнулись на восемь танков Африканского корпуса, составленных в круг. В песке догорал костер, на котором готовили ужин. Солдат на виду не было. Ночь выдалась холодная, и они, должно быть, забились в танки, чтобы защититься от ветра. Вероятно, они так же устали, как Годвин и Болдерстон.

В конце концов они добрались до Мерса Маруф — без воды и в очень дурном настроении. Оттуда самолетом вылетели в Каир, который, благодарение богу, оставался еще в руках британцев.

Годвин полагал, что дрожь скоро пройдет.

Они приземлились в Каире в пасхальное воскресенье. Весть об их возвращении из сумятицы отступления опередила их, и на асфальте посадочной полосы у ангара их ждал отощавший, обветренный Монк Вардан. Окинув их беглым взглядом, он произнес:

— Что за парочка оборванцев! Впрочем, теперь Пасха, а вы в некотором смысле и вправду воскресли, но… постойте, где же Худ? Я думал, Худ с вами.

Этот вопрос, конечно, занимал их всех, хотя менее всего — Болдерстона, который мало знал Худа и не слишком им интересовался. Годвин тревожился за старого друга. Монк Вардан был озабочен с деловой точки зрения. Он служил связующим звеном между Худом и Черчиллем. Все они опасались худшего, однако, как заметил по дороге к городу Сэм Болдерстон, Худ — живучий и хитрый ублюдок, к тому же чертова уйма народу, числящегося пропавшими, еще может со временем объявиться. Как-никак, пустыня большая.

Вардан отвез их обоих в «Шепердс». За обедом он, опершись на костлявые локти и обхватив длинную физиономию длинными ладонями, горестно взирал на корреспондентов.

— В общем-то, я очень рад, что хоть вы двое вернулись живыми. Мы получаем обрывочные и катастрофически плохие известия. Вы хоть что-то видели? Действительно так плохо?

— Хоть что-то видели! — Болдерстон засмеялся, подбородок у него дрожал. — Еще бы не видели! Мы выбрались-то чудом. Джерри [42]справа, джерри слева, чертов Роммель дышит в затылок!

Они сообщили Вардану все, что знали об отступлении — с тех пор, как Годвина разбудил рев танков под Эль-Агейлой, до бегства из Барсы. Дальше, как заметил Годвин, они сами действовали в пустоте.

— Мне известно только вот что, — сказал Вардан. — Они загнали нас обратно в Тобрук. Теперь Роммель бросил все, чем располагает, на этих бедолаг. Теперь — орел или решка. Ему нужен Тобрук. Это единственный порт к востоку от Бенгази, годный для снабжения армии. Мы подсчитали, что ему необходимо полторы тысячи тонн воды и пайков в день. Если он не сможет получать их через Тобрук, все придется выгружать в Бенгази или в Триполи и грузовиками подвозить через пустыню. Так что я бы сказал, все зависит от того, возьмет ли он Тобрук. Он должен взять Тобрук. А мы должны не отдать его.

Когда зазвонил телефон, Годвин спал и, открыв глаза, долго не мог сообразить, где находится. Он прислушался, ожидая услышать голос пустыни, ветер в песках, а услышал шарканье ног, смех и уловил характерный запах верблюдов. Все это доносилось с улицы за оконными ставнями или долетало по ветру из дальних городских кварталов. Телефон все верещал, и Годвин наконец вспомнил, где он. Он уже стоял на ногах, сердце бухало в груди, во рту было сухо. Может быть, пришли вести о Максе?

— Да? Годвин слушает.

— Итак, тебе достался один из четырнадцати номеров с телефонами! Поздравляю — ты теперь важная персона, — произнес негромкий женский голос.

Он стряхнул затянувшую мозги паутину:

— Кто говорит, черт возьми?

— Ох, милый. Это ты мне так мстишь? Ну и забывчивый же ты свинтус. Это я, Роджер. Только что приехала, услышала, как в баре кто-то обсуждал твое возвращение. Ты стал героем легенды — цитирую дословно: «Оставь это долбаному Годвину»… Вот я и надумала позвонить.

— Сцилла, ради бога…

В последний раз он виделся в ней в ночь бомбежки в «Догсбоди». Тогда пахло разрывами бомб и пожаром, и шипели, обращаясь в пар, струи воды из шлангов. Все это воскресло для него от звука ее голоса.

— Да-да, это вредная гадкая я…

— Но ведь жен сюда больше не пропускают. Как ты умудрилась вырваться?

— С развлекательной программой. Вместе с Би Лилли и Вивьен Ли. День провели в госпитале на пасхальной службе, а потом разыгрывали озорных школьниц перед ранеными. Я понятия не имела, что ты здесь, милый, а теперь уже знаю, что ты до изнеможения геройствовал в пустыне — как ты себя чувствуешь, милый? Без тебя было ужасно, ужасно скучно.

— Да что ты говоришь?

Она вздохнула:

— Надо думать, я это заслужила.

— Думаю, да.

— Неужели то письмо кажется тебе таким уж жестоким? Я думала, что поступаю правильно.

— Да, это было злое письмо, жестокое и трусливое, и наверно, ты поступила правильно. Но мне было очень плохо.

— Скажи еще, что оно поразило тебя, холодной сталью проникнув в сердце.

В ее голосе звенела неуловимая насмешка. Она цитировала героя какого-то фильма.

— Довольно точное описание.

— А как идет война, милый?

— Не лучшие дни в истории Британии.

— Богомерзкие немцы, — с чувством произнесла она. — С того дня, как ты отвез меня в дюны полюбоваться на войну…

— Дело не в немцах, в самой войне.

— Ты… ты видел Макса?

— Да, он-то и отвез меня туда.

Но она уже забыла о Максе.

— Когда мы с тобой увидимся, милый? Можно мне сейчас зайти?

Она пришла к нему в номер, и он рассказал ей про Макса, исчезнувшего в Барсе, когда каждый спасался, как мог.

— Ты хочешь сказать, никто не знает, где он?

Она недоверчиво взглянула на Годвина. Волосы у нее были подстрижены все так же коротко и обрамляли лицо, ложась широкой волной на скулы и сходясь в острый клин к подбородку. Кофейные глаза с зелеными искрами затягивали его, так что земля уходила из-под ног.

— Мне кажется, у него были свои соображения. Может, он не хотел втягивать меня в рискованное предприятие. Так или иначе, я был для него обузой.

— И куда же он мог подеваться?

— Возможно, прорвался в Тобрук. А может, злодействует в пустыне, устраивает диверсии против Роммеля…

— Или мертв, — прошептала она.

— Он объявится.

Она медленно осела в кресло. Голубая блуза липла к телу, грудь вздымалась.

— Ох, Роджер, по мне, лучше бы он не объявлялся. Если он не вернется, все станет намного проще. Мы с тобой… могли бы быть вместе, без угрызений, просто…