— Подожди-подожди, ты — Ада Баскина? Так это ты написала ту статью?

Валери все-таки американка. Она не набрасывается на меня с бранью, она продолжает мне улыбаться. Но с тех пор я чувствую, ее симпатия ко мне резко убывает.

Я специально не касалась этой темы, хотя она всплывала в любом без исключения разговоре с феминистками и о феминизме. О явлении этом я собираюсь рассказать отдельно, в следующей главе. Здесь же только приведу три суждения, очень, впрочем, близких между собой.

Арлин Дэниэлс:

— Каждая женщина имеет право на свой сексуальный выбор. Если она предпочитает партнера своего пола, это ее дело. Лесбиянки выходят из подполья, объединяются в союзы. Мы их признаем, хотя и не считаем настоящими феминистками.

Джойс Лейденсен:

— Лесбианизм — это крайнее, радикальное крыло феминизма. В чем-то наши требования совпадают. Они помогают нам в нашей борьбе за женское равноправие. Мы, в свою очередь, пытаемся направить общественное мнение в сторону терпимости ко всему, что лежит вне главного течения. В том числе к однополой любви. И именно благодаря нашим совместным усилиям сегодня уже многие женщины университета — преподавательницы, аспирантки, студентки — открыто объявляют, что они лесбиянки.

Валери Спёрлинг:

— Как я отношусь к лесбийской любви? Для начала я уверена, что каждый человек должен получать разный сексуальный опыт для того, чтобы определить для себя, какой же ориентации ему хотелось бы придерживаться впредь. Однако я не вижу ничего зазорного и в том, чтобы человек, которому трудно сделать выбор, оставался бы бисексуалом. Лесбианизм — важная составная часть феминизма. Она показывает, до какой степени может дойти борьба за равноправие. До полной, стопроцентной независимости женщин от мужчин.

Первую лекцию перед столичной аудиторией я прочла в Университете имени Джорджа Вашингтона. Сказать, что я волновалась, значит, не сказать ничего: я умирала от страха. Мы шли вместе с моей нынешней подругой профессором Шерон Волчик, с которой я тогда встретилась впервые, по длинным коридорам университета. По стенам висели постеры, плакаты, плакатики, вырезки из газет, объявления. Один из постеров с чьим-то портретом привлек мое внимание, он и попадался чаще других. Я подошла поближе и увидела... себя. Это была моя фотография с анонсом моей лекции. Поскольку никаких снимков я никому не давала, полагаю, что ее пересняли из паспорта. Хмурое и напряженное лицо, зафиксированное в районном московском фотоателье, глядело на меня со стены. И это испортило мне настроение окончательно. Однако это был еще не конец испытаниям. Из зала в конце коридора, где, как я поняла, предстоит мое выступление, вдруг ударил яркий свет. «Почему такой свет?» — спросила я у Шерон. «Это софиты, — буднично сказала она. — Вашу лекцию снимает телевидение».

К кафедре, на другой стороне сцены, я шла на негнущихся ногах, с крепко сжатыми в карманах пиджака кулаками. В зале стало тихо. Я прочистила горло — слова, однако, оттуда не вылетели, я их просто не находила. И тогда я сказала то, что думала:

— Друзья, это мое первое выступление в чужой стране, на чужом языке. И, признаться, от волнения я даже не знаю, с чего начать.

Аудитория ответила одобряющими аплодисментами, дружественными улыбками. И мое напряжение вдруг лопнуло. Неожиданно я заговорила свободно, легко, сочетая домашние заготовки с импровизацией. Слушатели вели себя превосходно. Смеялись над шутками, ловили важную информацию, записывали цифры. Я чувствовала себя в состоянии, близком к парению. Описываю все это так подробно для того, чтобы читатель представил себе, каково после всего этого было мое состояние, когда я вдруг услышала в зале... смешки.

Лекция посвящалась проблемам молодежи; в этот момент я рассказывала о том, как студенты проводят свободное время в России. Речь шла, в частности, о студенческих тусовках, и я заметила, что в этом смысле у наших ребят мало отличий от американских: они танцуют, поют, шутят — в общем, это очень веселые сборища. Что тут могло развеселить аудиторию? С напором я повторила: «Да-да, поверьте, русские студенты очень веселые ребята». В зале раздался откровенный смех.

Читатель, знающий современный английский, наверно, уже догадался. Для остальных поясню. С тех пор как я еще в детстве начала учить английский язык, я знаю, что слово «веселый» имеет в английском несколько эквивалентов. Первый из них — «gay» (гей). Откуда мне было знать в 1991 году, что последние несколько лет на американском (теперь-то уже и на международном) сленге «gay» значит то же, что на русском «голубой».

Остальная часть лекции прошла благополучно, так что эта история показалась мне не такой уж страшной. Я даже подумала, что получился неплохой анекдот, и решила использовать его в своих будущих выступлениях. Однако когда в следующий раз в другом университете я рассказала об этом своем промахе, реакция была весьма сдержанной: ни улыбок, ни смеха, на которые так легка молодежь. «Знаете, гей-проблем для нас слишком остра, так что нам не до смеха», — объяснил мне один тихий мальчик.

Включая телевизор, открывая газеты, слушая разговоры на улицах, я действительно убеждалась, что это одна из актуальных проблем современной Америки.

Я неспешно гуляю по Сан-Франциско, наслаждаюсь его изумительной красотой. Нигде не встречала я вместе столько образцов архитектурной изобретательности и разнообразия идей. Жаль только улицы сами по себе узенькие, не разойдешься. Вдруг вижу одну, пошире других, сворачиваю на нее.

В городе я впервые, но название Кэстро-стрит я, кажется, слышала раньше, не могу вспомнить, в связи с чем. Теплый полдень. Воскресенье. Жители высыпали из домов: сидят на верандах, разглядывают витрины, небольшими кучками тусуются на углах. И вдруг мне начинает казаться — что за чертовщина! — будто вся эта публика за мной исподтишка наблюдает. На всякий случай останавливаюсь у зеркальной витрины, тщательно оглядываю себя. Одежда, прическа — вроде бы все в порядке, кажется, я мало отличаюсь от других пешеходов. Да, пора возвращаться в Москву, именно так, наверное, начинается шизофрения, с мании преследования.

Сзади слышу шаги, похоже, ботинки на толстой солдатской подошве. Я останавливаюсь — шаги замирают, я ускоряю ход — шаги тоже. Ну, ясно, у меня точно появилась мания преследования. Кто же будет за мной следовать в яркий полдень на многолюдной улице? Я резко разворачиваюсь и вижу... женщину. Ничем не примечательна — худощавая, короткая стрижка, джинсы; ботинки, здоровые, с тупыми носами на толстой подошве. От неожиданности она чуть не натыкается на меня. Потом приветливо улыбается, говорит: «Здравствуйте. Как вы поживаете?» — «Здравствуйте», — облегченно выдыхаю я, все-таки, значит, мне это не померещилось. «А как вы поживаете?» — добавляю из вежливости. — «Прекрасно». Я машу приветственно рукой, поворачиваюсь и, уже окончательно успокоившись, иду дальше. Что за дьявол? Опять ее шаги в такт моим. Какого черта ей от меня надо? Я снова останавливаюсь. Снова разворачиваюсь. Она снова приветливо говорит: «Здравствуйте. Как поживаете?» — «Прекрасно!» — отвечаю сердито. Она продолжает стоять молча. Потом улыбается. В этой улыбке есть нечто странное. Нет, она не похожа на сумасшедшую. Выражение это знакомо каждой женщине: этот зазывный, приглашающий взгляд. Только обычно этот взгляд... мужской.

И тут я наконец вспоминаю: Кэстро-стрит! Меня же еще в Чикаго предупредили, что здесь живут гомосексуалисты. Вон и флаги на домах с изображением радуги: мол, пусть расцветают все цветы на небе любви. В данном случае, впрочем, флаг имеет вполне прикладное значение. Он показывает, что квартиры в этом доме сдаются только однополым парам. И я разом все понимаю. Ну конечно, это же центр секс-меньшинств, где собираются геи и лесбиянки. Они хорошо знают друг друга. А тут вдруг новый человек. Ходит неспешно туда-обратно. Ясно, что он (то есть она) ищет свою компанию, в данном случае — лесбийскую. Не мужчину же к ней посылать, и послали женщину. Я бросилась наутек в ближайший переулок. На углу обернулась. Моя преследовательница стояла на Кэстро-стрит, лицо ее выражало крайнюю озабоченность.