Указав пальцем на сиденья без шнурков, он пригласил нас сесть — всех, кроме Игоря, которого он попросил разуться, чтобы тот своими мокрыми сапогами не испортил ковер. Неловко чувствуя себя в парадных одеяниях, мы словно позировали для жанровой сцены, которую Корво, в пудреном парике, заказал какому-нибудь английскому художнику, например Хогарту [44](«Бедные родственники, пришедшие с визитом во дворец») или ироничному Цоффани [45](«Вскрытие завещания»). В том же порядке, какой мы соблюдали на улице, мы уселись рядышком на длинную скамью, о которой хозяин, назидательно потрясая указательным пальцем, поведал, что ее касалась задница одного из дожей Морозини. Ему не поверил даже ничего не смыслящий в этом Альвизе, замкнувшийся в задумчивом молчании, которым он обычно выражает свой скепсис по отношению к тем, кому не так-то просто открыто противоречить. Правда, когда Борис определил скамью как продукцию известной фирмы «Полиартс», специализирующейся на изготовлении мебели «под старину», Альвизе не преминул заметить профессору, что наш дядя ошибается в двенадцати случаях из десяти. Если его целью было заткнуть нас, ему это удалось. Кьяра просидела весь вечер, созерцая позолоту и сверкающие шелка со строгостью эксперта по «арте повера» [46]или специалистки по монохромным «прорезям» Лучо Фонтаны [47], не забывая при этом играть композиционную роль благородной дамы из рода Кампана, с которой следует считаться, если хочешь заручиться связями. Эта роль выражается обычно в медоточивых улыбках, которыми она время от времени одаривает окружающих, в том, как она берет кончиками пальцев канапе, неодобрительно взирая на избыток жира на нем, в особой манере промакивать легкими похлопываниями губы, а затем разглядывать на вышитой салфетке следы помады, в любезностях и советах, которыми перемежаются эти действия, и все это — в сочетании с уставленным на собеседника ястребиным взглядом. Если Корво хочет интегрироваться в венецианское общество, он должен прислушаться к ее наставлениям, процедила она с куртуазной злобой старых догаресс, одним взглядом устранявших неугодных кандидатов на местный трон. Венеция — город закоснелых привычек, тут надо соблюдать определенные меры предосторожности. «Фениче» — театр с очень плохой видимостью, туда следует ходить с биноклем. Гондолы — транспорт с непомерно высокими тарифами, ими следует пользоваться экономно. Дамаст — ткань с очень нежным рельефным узором, под нее следует подкладывать фланель. Архитектор Скарпа — создатель вечных ценностей, к ним следует относиться с благоговением. Корво — коллекционер с эклектичными вкусами, их следует уважать.
Упитанная физиономия профессора Корво излучала довольство. Кьяра — женщина усыпляющего действия, ее следует слушать с выражением рвения на лице. Короткими точными движениями: некомпетентность городских властей — раз! дождь и ветер в начале февраля — два! — она разогнала сонмы ангелов, зависших над нашим разговором.
Перестав вслушиваться в мурлыканье невестки, я стала прокручивать в обратном порядке события, в результате которых мы оказались на этом диване, несгибаемые, как зонты, в ожидании, пока комиссар и профессор решатся начать свою игру.
Неделю назад Энвер с непроизносимой фамилией вышел из тюрьмы, несмотря на неудавшийся побег, вернее, благодаря ему. Его адвокат сыграл на процедурных нарушениях и добился замены меры пресечения на домашний арест. Вместо того чтобы вернуться в свой скромный номер, подозреваемый переехал в отель «Монако» на Большом канале, из окон которого открывается вид на залив Сан-Марко, шпиль таможни, напоминающий чернильницу купол собора Санта-Мария делла Салюте и дальше — на остров Джудекка и колокольню Сан-Джорджо. Вынужденный любоваться этой идиллической картиной, он разместился в свадебном люксе, где занялся подготовкой к собственной защите.
Услышав в общем хоре тенор нашей адвокатуры — слабенький тенор слабенькой провинциальной адвокатуры, — брат был крайне удивлен, но такое неожиданное решение его даже обрадовало. Оно давало ему возможность возобновить следствие.
В судебных кругах вдруг снова вспомнили фамилию Энвера — Ийулшемт (не такая уж она и трудная). Это произошло, когда открылось, что подозреваемый имеет покровителя, влиятельного человека, предоставившего ему дорогого адвоката и не менее дорогое жилище.
Когда в деле вырисовываются власть и могущество, Альвизе начинает, что называется, ступать по яйцам, проявляя крайнюю осторожность. В Венеции известный адвокат вполне может оказаться кузеном жены ректора университета, чей брат играет в гольф с прокурором, дочь которого в Лидо живет рядом с тетушкой, у которой матушка председателя торговой палаты имеет обыкновение играть в карты со своими подругами детства — тещей директора таможни и бабушкой того самого известного адвоката. Да, я еще забыла про директора банка, он тоже тут как тут, и не на последнем месте, поскольку в Венеции постоянно требуются займы и кредиты: кому — чтобы подлатать прохудившуюся крышу, кому — подремонтировать подпольную гостиницу. Венецианское общество похоже на змею, кусающую себя за хвост. В Венеции все постоянно встречаются друг с другом: во время театрального сезона — в опере, летом — на пляже, зимой — на временных пастбищах в Доломитовых Альпах, где вышеозначенные матушки и бабушки быстро вразумят своих потомков, если те только попытаются расстроить действие этого отлаженного механизма. В Венеции мы все живем под домашним арестом — в закрытой Лагуне под открытым небом.
Что до меня, то я, видимо, слишком беспечный человек, чтобы подчиняться условностям нашей светской жизни. У меня нет ни абонемента в «Фениче», ни карточки общества друзей того-то или сего-то, я не хожу ни на гольф к Альберони, ни в клуб «Кому за сорок», не состою ни в международных комитетах спасения венецианского наследия, ни в благотворительных организациях, ни в Мальтийском ордене. Я вообще не член ничего, даже тайного общества любителей живописных плафонов, потому что я слишком ленива, чтобы заниматься его организацией.
У меня ни на кого нет влияния, и то, что адвокат Энвера Ийул… и так далее оказался сыном Джакомо, не дает еще Альвизе права утверждать, будто я оказываю давление на следствие. Мир так мал, а Венеция и вовсе крошечная. И естественно, вся эта теснота и круговерть приводят к тому, что мы постоянно сталкиваемся друг с другом — словно кегли в боулинге. Вот и все.
Мне надо было бы объяснить это брату в тот вечер, когда Энвер Ийулшемт поселился в отеле «Монако» на Большом канале, а Альвизе явился ко мне с вопросом, что это я лезу не в свое дело. Узнав о мягкости меры пресечения, примененной к его свидетелю, или подозреваемому, или беглецу, или освобожденному, или оправданному, или черт его знает, как его теперь называть, комиссар «ступал по яйцам» очень недолго — ровно до того момента, когда ему позвонил сын Джакомо с требованием оставить его клиента в покое.
Вне себя от бешенства, объектом которого стал не задиристый Гвидо Партибон, а я, Альвизе бросился в антресоль снимать с меня стружку. Адвокат использует пробел в законодательстве, сестра-интриганка вмешивается в следствие, в котором ни черта не смыслит. Неужели у нее хватит наглости утверждать, будто сын Джакомо святым духом очутился в камере у мелкого жулика без гроша в кармане, промышлявшего на рынке художественных подделок, — в этом птичнике, где сама она безраздельно царствует над индюшками и фазанами?
Я очень люблю Альвизе, но, когда он выказывает такую несправедливость, я готова его зарезать. Об этом я и размышляла там, в профессорской гостиной, когда увидела, что брат указывает на меня рукой.
«Моя сестра — мечтательница и фантазерка, но, когда она встает на защиту своего бюджета, она становится по-настоящему опасной», — нес он какую-то чушь. «Я знаю это от адвоката Партибона-старшего, вашего общего знакомого», — продолжил он, и я поняла, что «сестра-мечтательница» — это всего лишь обходной маневр перед решающей атакой на профессора Корво. Мне оставалось лишь проглотить свои возражения и вновь погрузиться в раздумья, предоставив комиссару разогреваться дальше.
