Приходил к Собакину старец, подвижник, увещевал, а вышло нехорошо. Алексей Никифорович старца того хватал за бороду и с крыльца стряхивал. Старец для проклятия грозного растворил было рот, да так и не проклял. Проворные холопы сунули святому отцу кляп в глотку, бросили в возок и отвезли в лес. Отпустили тихо, с миром, да и старец помалкивал: какие уж тут разговоры!

А немец все не унимался. Отыскал в деревне Авдотью, Аксена Лохматого жену, мать четырех крещеных детей, христианку праведную. В церкви в хору пела Авдотья, Богу и людям на радость. А немец-то, зеленый искуситель, приволок Авдотью в хоромы и велел ей разучивать заморские греховодные песни песни про любовь да про овечек.

Аксен Лохматый поклялся прибить немца оглоблей, а хоромы боярские спалить. Сам он решил податься к Кудеяру и ждал только часа, и час наступил.

К боярской усадьбе подошел усталый пропыленный человек. Просил доложить о себе Алексею Никифоровичу. Дворня гнать человека не посмела. Одет он был по-русски, а все не по-нашенски, говорил по-русски, да больно складно. В руках же у него была коробка, точь-в-точь как у Кузнечика. В той коробке Кузнечик берег свою особую лютню.

Собакин скучал. Он вздремнул после обеда, как заведено на Руси, и теперь сидел на лавке возле окна, смотрел на дорогу и гадал.

Если бы прошел мужик, то Алексей Никифорович приказал бы заложить в дрожки тихого мерина, чтобы ехать в поля смотреть, как зреет хлеб и как на заливном Малиновском лугу мужики роют пруд. В таком пруду после паводка рыба кишмя будет кишеть.

Если бы по дороге прошла баба, Алексей Никифорович приказал бы пустить недавно пойманного молодого волка в загончик к старому сильному борову…

Однако на дороге — ни бабы, ни мужика, и Алексей Никифорович был доволен: двигаться ему, разморенному сном, не хотелось. И вдруг ввалился в покои дворовый человек Козел и, кланяясь, доложил:

— Батюшка, спрашивают тебя.

Собакин встрепенулся:

— Кто ж спрашивает, мужик или баба?

— Мужик.

— Не может быть! — изумился Алексей Никифорович. — Я на дорогу смотрю неотрывно и никакого мужика не видел.

— Должно быть, с другой стороны пришел! — догадался Козел.

— Должно быть, с другой стороны, — согласился задумчиво Алексей Никифорович и приказал: — Неси-ка шубу мою соболью да шапку.

— Пеший человек-то, — возразил Козел. — Невелика небось фигура!

— Пеший? Ну, тогда не надо шубу.

— А платье на нем будто бы заморское и лютня под мышкой.

— Чего ж ты мне голову морочишь! — закричал Собакин, топая. — Шубу тащи, шапку, да самую высокую!

Алексей Никифорович сидел уже посреди палаты на стуле в долгополой собольей шубе и в такой шапке, что верхом своим упиралась она в потолок. Путник поклонился боярину, но не больно-то низко.

— Кто ты? — спросил Алексей Никифорович строго.

— Зовут меня. Марко. Я музыкант. Играл молдавскому господарю Василию Лупу.

— Слыхали про воеводу Василия! — обрадовался боярин. — Это не его ли воевода Георгий с престола согнал?

— Познания твои, боярин, достойны тебя, — поклонился Марко.

— А кому ты потом служил, как воеводу Василия прогнали?

— Гетману Богдану Хмельницкому.

— А потом?

— У боярина Ртищева в Москве играл.

— А потом?

— А потом к тебе пришел, Алексей Никифорович.

— А потом?.. Ах да! Ко мне пришел. А зачем?

— А затем, Алексей Никифорович! Слух идет, будто жалуешь ты музыкантов!

Тут мудрый Козел, стоявший в уголку на всякий случай, спросил:

— Батюшка Алексей Никифорович, может, немца твоего позвать?

Боярин улыбнулся и пальчиком слуге погрозил.

— Не надо. Сам разберусь… Сыграй-ка ты мне, Марко, не то, что игрывал при дворце воеводы Василия, и не то, что гетману игрывал. Сыграй ты мне то, что в Валахии простые люди поют.

Задумался на мгновение Марко, но согласился. Открыл коробку, лютню достал. Развязал завязки плаща, плащ на пол скользнул.

— Жарко. Не прикажешь ли, боярин, квасу подать? Дорога у меня далекая была.

— Козел, неси квасу! — крикнул Алексей Никифорович, радуясь гостю.

Человек, по всему видно, редкий. В заморских странах жил, при дворах. И рабства в нем нет. Захотел пить, взял и попросил квасу.

Козел — одна нога там, другая здесь. Выпил Марко чашу, усы вытер и взялся за лютню. Пощипал струны и запел негромко:

— Несчастный, несчастный народ. — Собакин повернулся к иконам и покрестился маленько. — Господи, избавь православных от нашествия неверных.

— Чтобы отвлечь тебя, боярин, от грустных дум, я сыграю пасторали…

— А где ты их перенял?

— В Венеции.

— Ах, в Венеции! — Алексей Никифорович почмокал губами и потонул в соболях.

Марко встал в позу и начал.

— Браво! — вскричал Кузнечик, вбегая в покои. — Алексей Никифорович, ти будешь иметь великий оркестр. Оркестр, какой нет и у немецких цесарей.

— Марко, сколько тебе платил воевода Василий?

— Господарь Василий Лупу был несказанно богат, но скуп. Он платил мне пять талеров в год.

— Я заплачу тебе вдвое, — сказал Алексей Никифорович. — Ты будешь есть за моим столом и рассказывать о далеких странах.

На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.

— Ко мне едет в гости приятель мой любезный, Дмитрий Иванович Плещеев. Человек в Москве известный и веселый. Ты, Кузнечик, гоняй баб, чтоб к приезду Дмитрия Ивановича ноги они поднимали разом все вместе и, кружась, чтоб не скользили, как коровы на льду, и не падали бы.

Тут Собакин велел кликнуть Козла.

— Козел, — сказал он ему, — ко мне едет важный московский гость. Гони в деревеньки, в Покровку и в Мокрое, и забери у крестьян птицу, коров, баранов и свиней для великого пира.

Козел покланялся боярину, но не ушел.

— Чего тебе? — спросил Собакин.

— Батюшка Алексей Никифорович, у крестьян-то за этот год оброку взято полностью.

— Бери за будущий!

— Никак нельзя, батюшка! Смилуйся, никак нельзя!

— Это почему же нельзя? Или я не господин над своим быдлом?!

— Хозяин и господин! Только если забрать скот, приплода не будет. Крестьяне в нищенство впадут. Проку тогда тебе от них никакого.

— Молчать! Холоп! — гаркнул Собакин. — Поедешь и пригонишь вдвое против того, что нужно. А за разговоры — десять палок!

Козла потащили на конюшню.

Выпоротый Козел срывал злость на крестьянах деревушки Мокрое. Он был зол вдвойне. В Покровке скотом Козел не разжился. Мужики там богатые, держались общиной. Заикнулся Козел о повелении боярина и был выдворен за околицу.

В Мокрое он захватил дюжину молодцов с пиками и саблями.

Встал посреди деревни. Велел тащить старосту.

Мокрое было крошечной деревушкой о девяти дворах.

И староста был тут забитый, запуганный.

— Боярин Алексей Никифорович, — закричал на него Козел, — велел мне добыть для пира в честь стольника Дмитрия Ивановича Плещеева отборного скота и птицу!

— Смилуйся! — упал в ноги староста.

— А ну-ка, ребятушки! — кивнул молодцам Козел.

Ребятушки приступили было к старичку, но тот покорно замолчал.

— Мне нужно взять с вашей деревни пять коров, двадцать овечек, десяток свиней, пять сороков гусей, индюшек, кур и уток.

Мужики, собравшиеся на сход, слушали тихо, не шумели. Один нечесаный все ж подал голос:

— Что ж, у твоего Плещеева три горла, столько скотины съесть?

Козел захохотал.

— Дурни вы, дурни! Знатные люди сами мало едят, зато людей при них много.

Дело было вечером, Козел приехал так, чтоб скотина была на месте. Холопы Собакина шныряли по загонам и хлевам, вязали овец, тащили свиней и птицу. Говядина должна быть молодая, и коров Козел пошел выбирать сам.