— Так-то вы, псы, бережете своего боярина!

Поднял руку, а в руке плеть. Стеганул стрельцов слева направо, а потом справа налево, попросил у кабатчика простой воды, выпил и канул.

Бросились стрельцы на колени перед образами и молили о спасении до утра.

А ночью случилось вот что.

Погода поправилась быстро. Туча исчезла, будто ее и не было. Луна поднялась ясная, ласковая.

Небо нестрашное, лес душист. Отлегло у Ивана Данилыча на сердце.

И только он посмелел — грянул впереди на дороге выстрел.

Загородив дорогу лошадью, стоял всадник. Рука поднята вверх. В руке дымящийся пистолет.

Будто свора гончих, завидевших дичь, бросилась дворня к всаднику. Он не торопясь повернул коня, поднял на дабы, свистнул так, что у Ивана Данилыча в затылке заболело, и умчался.

— Вперед! Вперед! — кричал Милославский, высовываясь из кареты. — Взять его! Живым или мертвым!

Всадники, обгоняя карету, ринулись по узкой дороге за разбойником.

— Вперед! Вперед! — подбадривал их Иван Данилыч. — Десять рублей тому, кто срежет нахала!

Стало страшно в лесу.

Казалось, не кони мчались, не заморская карета грохотала, уносимая восьмеркой сытых, напуганных лошадей, а будто сорвался с места батюшка-бор, будто бы пустилась наутек белорыбица-луна. Все — врассыпную. Свист, скок, стон, а может, дьявольский хохот?

Иван Данилыч вцепился в мягкое сиденье, зажмурил глаза, чтобы невзначай не увидать старикашку-лешего. И только подумал о лешем — дохнуло холодом в карете, хлопнула дверца, кто-то сел напротив. Хоть глаза не видят, а уши-то слушают!

— Не спокойной тебе ночи, Иван Данилыч!

Открыл боярин глаза — Кудеяр перед ним.

— Обещал я, боярин, что буду у тебя. Вот я пришел. За мое точное слово отдавай-ка мне то, что должен отдать.

Протянул разбойнику Милославский приготовленный тайно ларец.

— Пистоли мне твои, боярин, понравились. Я на Востоке жил, там для хорошего человека ничего не жалеют. Нравится кому конь — и коня отдают.

Отдал Иван Данилыч Кудеяру пистоли. Сунул он их за пояс и говорит:

— Беседовать мне с тобой, боярин, очень интересно, только карета твоя больно уж на ухабах прыгает: не ровен час перевернется, коня моего зашибет.

Глянул боярин в окошечко — точно: бежит рядом с каретой конь.

— Прощай покуда, Иван Данилыч! Помни, обижать свой народ будешь — опять приду.

Распахнулась золоченая дверца, мелькнула черная тень, и загремел по лесу грозный голос:

— Так-то вы, псы-слуги, хорошему боярину служите?! Прозевали Кудеяра! Вот вам от него награда!

Засвистела плеть. Бил Кудеяр по спинам холопов. А потом сиганул со своим чертовым конем в чащу и — был таков.

Под утро в слюдяное окошко крайней избы деревни Вишенки стукнули негромко, но с характером. Кузнец Егорушка бросился к двери, опередив мать, старуху любопытную и болтливую. Не обманулся кузнец: ждал его тот, кто назвался в кабачке Кудеяром.

— Получай, жених, сто рублей для отца невесты, да вот тебе десять талеров-ефимков на хозяйство.

Кузнец взял деньги без поклонов, серьезно взял деньги, руку разбойнику подал.

— Спас ты меня, Кудеяр. Век не забуду!

— Доброе дело Богу, говорят, угодно, а я, кузнец, хочу угодить бедным людям. Только в одиночку много ли сделаешь?

— Чем помочь тебе?

— Посылай недовольных жизнью ко мне в лес. К Черному Яру. Знаешь такой?

— Как не знать! Глухое место, дальнее.

— Туда и посылай! Каждый воскресный день буду ждать. Сам работай, как работал. Только если охота нападет, а глаз посторонних не будет, куй, Егор, мечи да рогатины. Вот тебе деньги на железо.

И еще один мешочек с деньгами пал на руки кузнецу.

На паперти сидели блаженные, дурачки, слепцы и уроды. Вдоль дороги — калеки, бездомные малые дети, уродки-бабы и прочие скитальцы. Были тут крестьяне, впавшие в нищенство по нужде, стыдливые, опрятные. Были тут и балбесы, изодранные в пух и прах, побитые, пропитые.

Горбатенький, белоголовый, белобородый старикашка, никому не ведомый, никем не званный, не спросясь, залез просить подаяние на паперть. А не спроситься было нельзя! На паперти места твердые, у нищего общества откупленные, не только рубликами, но и винищем. Заслуженные места, доходные.

Старикашку долбанули костылем, наступили ему на ногу железкой — стерпел негодник!

Уселись тогда вокруг него плотно самые знаменитые, самые святые попрошайки и всякую подачку перехватывали, а он, дурачок неопытный, все не уходил, надеялся.

Служба началась. Поток прихожан обмелел. Нищее братство разогнулось маленько, пошло языки чесать. Больше всего разговоров было про Кудеяра. Объявился Кудеяр на земле. Разбойник страшный и неуловимый. Прежний Кудеяр никого не миловал: кто ему поперек дороги встанет, тот и ляжет. А этот, хоть и темными силами послан за грехи, да и сам-то ведь про́клятый, худого бедным людям не делает. У боярина Милославского, говорят, всю казну забрал, а себе ни копья не оставил, все роздал.

— То и страшно, — говорил калека Руки Кренделями. — Простой разбойник что награбит, то и пропьет, простой разбойник начальным людям не помеха. А Кудеяр ого как непрост! Поперек идет боярской воли, а может, и царю противник?

— Богу-то он молится? — спросили.

— Какое там! В черной коже ходит!

— Слыхал про Кудеяра-то? — Руки Кренделями толкнул беленького старичка.

— Слыхал. Говорили, будто он сей монастырь, пред храмом которого мы милостыню собираем…

— Много ли ты набрал? — позлорадствовали нищие. — Ступай в хвост, дедок. Тут голова!

— Чего собирался Кудеяр-то, доскажи!

— Собирался пограбить монастырь, да отступился. Бедноват.

— Наш монастырь бедноват?! — возмутился Руки Кренделями. — Да здесь рязанские князья, те, что с Москвой тягались, казну свою прятали. Олег, что против Дмитрия Донского шел, как спрятал казну, так назад и не получил.

Вдруг заголосил слепец Иона:

— Свершилось! Явился на Русь меч карающий. Ликуйте, голодные, в язвах и рубище, с душою чистой, как снег, и кроткою, как ягненок. Трепещите, скопидомы, и богачи, и все сильные мира сего, и все истязатели простого люда! Неотвратимы карающие громы Ильи-пророка, и стрелы Кудеяра неотвратимы.

— Кудеяр — бес! — закричал яростно Руки Кренделями.

— Кудеяр — ангел карающий!

— Черный ангел! — завопил Руки Кренделями.

— Что вы раскричались, как на базаре! — рассердился беленький старичок. — Мы ведь возле храма.

— Ты еще судить нас!

Заторкали было старичка. Да он вдруг так сжал одному буяну лапу, что у того скулы судорогой свело. Распрямился вдруг на глазах, достал из-за пазухи мешочек с серебром. Пошел туда, где стояли обнищавшие крестьяне. В единый миг опустел мешочек, а руки все тянутся, будто им, нищим рукам, — ни конца ни края. Выскочил старичок за ворота. И только звон копыт.

— Не сам ли был? — смекнул Руки Кренделями и бочком-бочком с паперти да за угол, к самому игумену Паисию.

Отодрал бороду, окунулся в речку с головой. Помывшись, лег на бережку, слушал, как шумит лес, как конь обрывает тугую траву сильными губами.

Кудеяр?

Покатилась молва. Всего-то один дерзновенный набег, а славы, что у Скопина-Шуйского, великого воина против поляков. И не сказать, чтоб дурная слава. Нашелся защитник беднякам. Только сами бедняки все помалкивают, за себя с дубьем постоять все не решаются.

Вспомнились руки, что тянулись к нему за подачкой. Сколько их, этих рук? Нет им числа. Не одарить всех, серебра не хватит. Сами за себя должны постоять эти руки. Сами за себя. Расшевелить бы, раскачать эту силушку!

Пропала жизнь? Степеней лишился, дома, имени, надежды продвинуться еще на одну ступеньку вверх? Мог бы ведь и до думного дьяка дослужиться. Степени… Кравчии, окольничьи, стольники, постельничьи, ближние бояре, царские любимцы, фавориты цариц, правые руки патриархов! Неужто только для того и рождается человек, чтобы ползти всю жизнь по лесенке степеней? Ну а коли доползешь, не дай Бог, до самого верху, тогда что? В цари? В правители мира? А зачем? Больше того, что можно съесть, не съешь. Для славы? Но кто помнит властелинов, когда забыты имена народов? Лестница. Если начал с самого низу, как бы прыток ни был, далеко не заберешься. Сверху-то на руки наступают. А ноги в сапогах, не в лапоточках мяконьких, сапоги с каблуками. Так пропала жизнь или только теперь и начинается?