Брауни убежал, а папа обернулся ко мне. Взглянул мне в глаза. Лицо у него было настолько спокойное, что смотреть жутко.

— Даю тебе шанс: немедленно расскажи мне все, что имеешь сказать, — проговорил папа.

Я тут же заревел в голос. Рыдая и давясь соплями, сознался, что не провел эксперимент, потому что забыл. Сознался, что подделал наблюдения и выводы. Папа схватил тетрадку с журналом, порвал надвое и попытался зашвырнуть за забор. Но страницы посыпались на землю, точно унылые конфетти. А папа принялся их топтать — яростно, будто пытался стряхнуть с ноги голодного волка. Это длилось секунд двадцать, не дольше. Папа в сердцах схватил игрушку Брауни и зашвырнул через весь двор, точно олимпиец — ядро. Брауни сбегал за игрушкой и принес ее папе — мол, давай еще поиграем. И тут папа взорвался:

— Брехня! У тебя не журнал наблюдений, а брехня на брехне!

— Папа, папа, ты же говорил, что даешь мне шанс рассказать! — взмолился я.

— Вот ты и рассказал. Одна брехня, бля!

На крики выбежала мама. Успокоила папу, увела его в дом для разговора.

Минут через десять папа вернулся во двор. Он немножко отошел, но чувствовалось: в его душе еще не все перекипело.

— Ты опозорил все научное сообщество. Всех ученых поголовно, самого, бля, Эйнштейна!

Я сказал, что осознаю свою вину и прошу прощения.

— Черт подери, это же моя профессия! Я к своей профессии серьезно отношусь, бля!

— Знаю, папа.

— Ни хера ты не знаешь! Слушай, что тебе теперь делать.

И он заявил: я должен пойти к учительнице, сказать, что эксперимент я не провел и данные подделал, и попросить у нее разрешения публично извиниться перед одноклассниками за обман.

— А если она скажет, что извиняться не обязательно, ты ей скажи: «Фиг с два, все равно выйду извиняться». А заявление, которое будешь зачитывать в классе, сначала покажи мне. Я его исправлю, если что. Последнее слово — за мной.

На следующий день я признался учительнице в содеянном, а она обратилась к моим одноклассникам:

— Халперн хочет вам кое-что сказать.

Я встал и зачитал заявление по бумажке. Начиналось оно примерно так: «Моим одноклассникам и всему научному сообществу. Я совершил подлог. Я фальсифицировал данные эксперимента и тем самым опозорил дело, имеющее громадное значение для прогресса нашей цивилизации». И еще несколько фраз. Смысла текста не понимал никто, включая меня. Переводя дух, я косился на одноклассников. Тридцать шестиклассников таращились с недоумением. Я зачитал заявление, сел, учительница поблагодарила меня, прочитала нам мораль, что жульничать нехорошо, и урок вернулся в обычное русло.

Вечером папа спросил меня, как все прошло. Я сказал, что зачитал извинения и что учительница меня поблагодарила.

— Извини, что я так сильно на тебя наехал, но я не хочу, чтобы тебя считали брехуном и мудаком. Ты не брехун и не мудак. Ты отличный парень. А теперь марш в комнату. Гулять не пойдешь — ты наказан.

— Брысь отсюда к едрене фене, я дело делаю!

— В трудный час становится ясно, кто есть кто. Или, по крайней мере, какова его задница — много ли бздит.

— Нет. Ни при каком раскладе я человека не съем, хватит придумывать всякие ситуации и надоедать мне, понял? Блин, разве тебе нечем заняться? Целыми днями всякую хрень выдумываешь!

— Послушай, я знаю, тебе с этим толстым пацаном играть не нравится, потому что у него мать вредная. Но парень-то не виноват! Будь с ним поприветливее.

— Сдувать на экзаменах нелегко. Ты, наверно, думаешь: «Легче легкого». Ошибаешься. Спорим, сдувать ты умеешь еще хуже, чем сдавать экзамены по-честному.

— Тьфу ты, я только что сел на твоего человекогрузовика, будь он неладен. Оптимус Прайм, говоришь? Слушай, мне пофиг, как его зовут, только не паркуй его там, где паркуется моя задница.

— Эй, не трожь нож, еще не хватало — ножик в руки брать… Мне пофиг! Научись намазывать масло ложкой!

— Чипсы в кухонном шкафу, мороженое — в холодильнике. Ножи не трогать, со спичками и зажигалками не баловаться. Все, мой долг выполнен. Ложусь спать.

— Я лично тебе сочувствую, но если твой брат не хочет, чтобы ты играл с его игрушками, значит, нельзя. Это его игрушки. Если он хочет быть мудаком и ни с кем не делиться — что ж, его право. У человека всегда есть право быть мудаком. Но пользуйся этим правом не слишком часто, договорились?

Мои родители выросли в бедности: мама в нищем итальянском поселке близ Лос-Анджелеса (детей в семье было шестеро, в четырнадцать лет мама осталась круглой сиротой и ее, а также остальных детей разобрали родственники), папа на ферме в Кентукки. Папины родители были издольщиками, и лишь когда папе было четырнадцать, его отец выкупил эту ферму.

— Если у меня болели уши, мама в них сикала, чтобы унять боль, — как-то поведал мне папа, пытаясь разъяснить, как они бедствовали.

— Пап, ну это скорее чудачество такое. Это, мне кажется, не от бедности.

— Гм… — Папа на несколько минут призадумался. — Да, наверно, пример не самый удачный…

Как бы то ни было, родители при всяком удобном случае напоминали нам с братьями, что мы-то живем припеваючи.

— Только и знаете, что носиться на скейтах и великах! Ну прямо английская королева, бля! — отчитывал нас папа, когда в выходные мы, заигравшись с друзьями, не помогали по дому.

Иногда родители тревожились, что мы растем в тепличных условиях, не понимаем, как нелегко достаются деньги и каково это, еле сводить концы с концами. Еще до поступления на юридический (кстати, получив диплом, мама стала консультировать бедняков) мама посвящала много времени волонтерской работе в трущобах Сан-Диего. Помогала семьям, которые остались без крова, и семьям, где оба родителя безработные: организовывала продленку для школьников, советовала, как встать на ноги с помощью государства. Если я жаловался на жизнь, она начинала рассказывать мне об этих семьях.

— Почему ты не ешь макароны? — спросила мама за ужином меня, десятилетнего.

— Они же с горошком.

— Выложи горошек на край тарелки, а макароны съешь.

— Мам, да ты же знаешь, я горошек не люблю. Но все равно его в макароны кладешь — ну зачем?

— Стоп-стоп! Смотри, друг, ты сейчас нарвешься! — взревел папа, подняв глаза от тарелки. — Это твоя мать. Ты ей не ровня. Вот она, — и он показал рукой на потолок, — а вот ты, — папа опустил руку почти до пола. — Если она до скончания веков вздумает кормить нас одним горошком, ты будешь каждый день сидеть за столом как миленький, и есть этот горошек, и говорить «спасибо», и просить добавки.

— А зачем мне просить добавки, если я ненавижу горошек? — поинтересовался я.

Папа велел мне: «Иди к себе в комнату и сиди — гулять не пойдешь». По крайней мере, так расшифровал его слова я сам, потому что он орал с полным ртом горошка. Этак через неделю мама пришла из юридической библиотеки чуть позже обычного. Мы с братом сидели на диване и смотрели телевизор, а папа клевал носом в кресле-качалке. Мама выключила телевизор. Внезапная тишина разбудила папу.

— Важная информация: мы будем питаться так, как питаются неимущие, — объявила мама всем нам.

— А кто такие «неимущие»? — спросил я шепотом у своего брата Ивэна.