Джулия отпустила руку Бобби, вошла в комнату и протянула руки к брату:

– Привет, сладенький!

Томас спешил к ней, волоча ноги, словно в каблуки и подошвы было залито столько свинца, что он не мог оторвать их от пола. Двадцатилетний Томас, на десять лет младше Джулии, ростом был на четыре дюйма ниже, едва достигая пяти футов. Он родился с синдромом Дауна, и этот диагноз мог прочитать на его лице даже человек, не связанный с медициной: широкий покатый лоб, вертикальные кожные складки, от которых глаза приобретали восточный разрез, плоская переносица, низко посаженные уши, голова непропорционально маленькая в сравнении с телом. Остальные черты лица сглаженные, с нечеткими контурами, зачастую характерные для психически неполноценных людей. И хотя такое лицо больше подходило для выражения грусти и одиночества, теперь на нем отразилась удивительная улыбка, улыбка искренней радости и счастья.

Именно так действовал на Томаса приезд Джулии.

«Черт, да и на меня она действует точно так же», – подумал Бобби.

Чуть наклонившись, Джулия обняла брата, когда он подошел к ней, они постояли, прижавшись друг к другу.

– Как ты? – спросила она.

– Хорошо, – ответил Томас. – У меня все хорошо, – говорил он невнятно, но понять его не составляло труда, потому что язык у него не столь деформировался, как у некоторых больных СД[7]. Он был чуть больше, чем следовало, но не трескался и не вываливался изо рта. – У меня действительно все хорошо.

– Где Дерек?

– В гостях. В комнате по коридору. Он вернется. У меня действительно все хорошо. А у тебя?

– И у меня, сладенький. Все отлично.

– И у меня отлично. Я люблю тебя, Джулия! – радостно воскликнул Томас, потому что с Джулией он напрочь лишался застенчивости, которой хватало при общении с кем-либо еще. – Я так сильно тебя люблю.

– Я тоже люблю тебя, Томас.

– Я боялся… может, ты не приедешь.

– Но я же всегда приезжала.

– Всегда, – согласился он. Наконец-то отпустил сестру, высунулся из-за нее. – Привет, Бобби.

– Привет, Томас. Ты отлично выглядишь.

– Правда?

– Чтоб мне умереть, если я вру.

Томас рассмеялся. Сказал Джулии: «Он такой веселый».

– Меня тоже обнимут? – спросил Бобби. – Или я так и буду стоять с распростертыми руками, пока кто-то не примет меня за вешалку?

С неохотой Томас отошел от Джулии. Обнялся с Бобби. Даже после всех этих лет Томас все еще не чувствовал себя комфортно в компании с Бобби, и не потому, что они недолюбливали друг друга или между ними пробежала черная кошка. Просто Томас не любил перемен и привыкал к ним очень уж медленно. По прошествии семи лет замужество сестры оставалось для него переменой, к которой он все еще продолжал привыкать.

«Но он меня любит, – подумал Бобби, – возможно, так же сильно, как я – его».

Любить больных СД не составляло труда, особенно после того, как человек переступал через жалость, которую они вызывали, потому что в большинстве своем их отличали наивность и простодушие, которые располагали к себе. Если исключить застенчивость, вызванную осознанием, что они не такие, как все, больные СД обычно более прямолинейны, более честны, чем здоровые люди, не способны на социальные игры и интриги, которые так портят взаимоотношения «обычных» людей. Прошлым летом здесь же, в «Сиело виста», мать одного из пациентов сказала Бобби: «Иногда, наблюдая за ними, я думаю, что есть в них какая-то мягкость, какая-то особая доброта, благодаря которой они ближе к Богу, чем любой из нас». И Бобби чувствовал правоту ее слов, обнимая Томаса и глядя сверху вниз на его доброе обрюзгшее лицо.

– Мы помешали тебе сочинять стихотворение? – спросила Джулия.

Томас отпустил Бобби и поспешил к столу, где Джулия смотрела на журнал, из которого в момент их прихода он вырезал картинку. Открыл альбом, с которым работал, четырнадцать других, заполненных его произведениями, стояли в книжном шкафу у его кровати, и указал на двухстраничный разворот, полностью заклеенный вырезанными фотографиями, которые были расположены группами по нескольку рядов, как стихотворные строфы.

– Это вчерашнее. Закончил вчера, – объяснил Томас. – Отняло у меня много времени, давалось очень трудно, но зато получилось… как надо.

Четырьмя или пятью годами раньше Томас решил, что хочет стать поэтом, таким же, как какой-то человек, которого он увидел по телевизору и пришел в восторг. Степень умственной неполноценности среди больных синдромом Дауна сильно разнилась, от легкой до полного слабоумия. Томас был, конечно, умнее многих, но не мог научиться читать, а писал, да и то с трудом, только собственное имя. Но его это не остановило. Он попросил бумагу, клей, альбом и много старых журналов. Поскольку он редко о чем-то просил – а Джулия сдвинула бы горы, лишь бы ее брат получил все, что ему требовалось, – очень скоро пожелания Томаса были выполнены. «Разные журналы, – сказал он, – с красивыми картинками… но и со страшными тоже… со всякими». Из «Тайм», «Ньюсуик», «Лайф», «Хот рок», «Омни», «Севентин» и дюжины журналов других наименований он вырезал целые картинки и части картинок, раскладывал и приклеивал их так, словно они были словами, создавая некие последовательности образов, которые значили для него что-то важное. Некоторые «стихотворения» состояли из пяти картинок, на другие уходили сотни, причем, приклеенные, они действительно напоминали целые поэмы, написанные белым стихом.

Джулия взяла у него альбом и отошла к креслу у окна, чтобы сосредоточиться на его последнем сочинении. Томас остался у стола, озабоченно наблюдая за ней.

Его стихотворения в картинках не рассказывали какую-либо историю, не создавали некую последовательность образов, но при этом и не возникало ощущения, что Томас бездумно клеил в альбом все подряд. Шпиль церкви, мышь, красивая женщина в изумрудном вечернем платье, поле маргариток, банка с колечками ананаса в сахарном сиропе компании «Доул», горка сдобных булочек, рубины, сверкающие на черном бархате в выставочном стенде, рыба с раззявленным ртом, смеющийся ребенок, молящаяся монахиня, женщина, плачущая над убитым на бог знает какой войне, пачка леденцов «Лайф-сейверс», щенок с обвисшими ушами, одетые в черное монахини с накрахмаленными белыми апостольниками… из этих и из тысяч других картинок, которые лежали в коробках, Томас выбирал элементы для своих композиций. С самого начала Бобби видел какую-то сверхъестественную правильность многих из выбранных Томасом сочетаний, ощущал в них какой-то глубокий и одновременно наивный, пусть и недоступный ему смысл, улавливал какой-то загадочный ритм, но, увы, на том все и заканчивалось. Тем не менее Бобби мог поклясться, что с годами стихотворения становились лучше, мастерство Томаса, несомненно, росло, хотя сам он по-прежнему ничего в них не понимал и не мог объяснить, на каких основаниях делал такой вывод. Наверное, срабатывала не логика, а интуиция, если не сказать шестое чувство.

Джулия оторвалась от двухстраничного стихотворения.

– Это прекрасно, Томас… Когда я смотрю на него, мне хочется… выбежать из дома на траву… стоять под бездонным небом и, может, даже танцевать. Или просто откинуть голову назад и смеяться. Это стихотворение заставляет меня радоваться тому, что я живу.

– Да! – воскликнул Томас и хлопнул в ладоши.

Она передала альбом Бобби, и он присел на край кровати, чтобы «прочитать» последнее творение Томаса.

Самая удивительная особенность стихотворений Томаса заключалась в том, что они неизбежно вызывали эмоциональный отклик. Ни одно не оставляло читателя безучастным, как оставили бы бездумно собранные воедино образы. Иногда, глядя на работы Томаса, Бобби смеялся, случалось, они так трогали его, что он едва сдерживал слезы, бывало, испытывал страх, грусть, сожаление, удивление. Он не знал, почему именно так реагировал на то или другое стихотворение; эффект никакому анализу не поддавался. Композиции Томаса воспринимались на каком-то первичном уровне, находя отклик в еще более глубинных областях разума, чем подсознание.