Отрывки царского дневника, которыми открывается наш сборник, рисуют нам «психологическую» историю отречения. Человек, упрямо цеплявшийся за абсолютистскую неприкосновенность своей власти, просто не понимал того, что вокруг него происходило. Строго очерчен был круг обычных представлений, в которых вращалась мысль царя, и когда в них вторгся чудовищно-огромный призрак революции, царь сдал сразу и безвозвратно. Он пережил своеобразную реакцию на все, вокруг него происходившее. Как ограничен ни был Николай, все же нужно предположить наличие какого-то острого шока, сразу парализовавшего его умственную деятельность. Отупение, апатия, пассивность овладели им в самые критические дни 1 – 2 марта. Глава российского абсолютизма пережил свое падение безразличием Обывателя. Он «спал долго и крепко» на следующую же ночь после отречения. В Ставке занимался укладкой вещей, он сразу же восстановил обычный ритуал своей интимной жизни с ее несложными, бесхитростными развлечениями, и уже 7 марта «царь и самодержец всея Руси», потерявший шесть дней тому назад абсолютную власть над шестой частью земной суши, записал в своем дневнике: «Обедал с мама и поиграл с ней в безик».
Л. Китаев.
Ко второму изданию.
В настоящем издании добавлены: отрывок из книги В. В. Шульгина «Дни», беседа герцога Н. Н. Лейхтенбергского с сотрудником «Биржевых Ведомостей» о последних днях пребывания Николая II в ставке, а также впервые публикуемый в СССР отрывок из книги б. начальника Собщений театра военных действий ген. Н. М. Тихменева. Кроме того, приведенные в первом издании в отрывках записи дневников Николая II за период отречения, ныне публикуются в полном виде.
Л. К.
КТО СПАСАЛ ЦАРЯ.
О конце Романовской династии у нас в широких массах господствуют не совсем верные представления.
Дело рисуется так, что Николай совершенно безропотно подчинился первому мановению революции.
Что вышла чуть ли не ошибка, недоразумение, опечатка, фокус, умело подстроенный Родзянко вкупе с Алексеевым, в результате чего мертвецки пьяный царь подмахнул акт об отречении, как сонный кутила – назойливый ресторанный счет.
Что отрекшийся царь после своего исторического шага чуть ли не ковырял в носу и тупо бормотал: поеду в Ливадию сажать цветочки.
Николай, тряпка, сосулька, покорно ушел, как только его «честью попросили».
Такие картины, имевшие особо широкое хождение в первые годы революции, нуждаются в существенных исправлениях.
Для рассказов об анекдотическом ничтожестве покойника-самодержца, правда, есть большие основания.
Нельзя, например, пройти мимо изумительных записей Николая в его личном дневнике:
«2 марта. Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из думы будто бессильно что-либо сделать, так как с ним борется социал-демократическая партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение. Рузский передал этот разговор в ставку, а Алексеев всем командующим. К 2 1/2 часам пришли ответы от всех. Суть та, что во имя спасения России и удержания армии на фронте и спокойствия нужно сделать этот шаг. Я согласился. Из ставки прислали проект манифеста. Вечером из Петрограда прибыли Гучков и Шульгин, с которыми я переговорил и передал им подписанный и переделанный манифест. В час ночи уехал из Пскова с тяжелым– чувством пережитого. Кругом измена и трусость, и обман».
– Нужно мое отречение. Я согласился…
В самом деле, овечье смирение и безразличие.
Вы думаете, Николай, уступив трехсотлетнюю власть Романовых, пытался принять яд, раздирал на себе одежды, проводил мучительные, бессонные ночи?
Вот вам запись на другой день после отречения:
«3 марта. Спал долго и крепко, проснулся далеко за Двинском. День стоял солнечный и морозный. Говорил со своими о вчерашнем дне. Читал много о Юлии Цезаре, В 8.20 прибыл в Могилев. Все чины штаба были на платформе. Принял Алексеева в вагоне. В 9 1/2 перебрался в дом. Алексеев прищел с последними известиями от Родзянко. Оказывается, Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выбора через 6 месяцев Учредительного Собрания. Бог знает, кто надоумил его написать такую гадость. В Петрограде беспорядки прекратились, – лишь бы так продолжалось дальше».
«7 марта. После чая начал укладывать вещи. Обедал с мама и поиграл с ней в безик».
– Спал долго и крепко! Оказывается, Миша отрекся. Оказывается, читал о Цезаре. И, тем не менее, даже читая Цезаря, через пять дней после отречения играл с мамашей в карты. В самом деле, невозмутимость исключительная! Недаром кто-то из приближенных определяет отречение Николая:
«Отрекся, как командование эскадроном сдал».
Конечно, полуторастамиллионная страна всегда была для Николая только огромным, молчаливым, послушным эскадроном, где всегда повиновались всадники, и безысходно молчали лошади. Но расставание с властью было для царя не таким простым, каким оно кажется внешне.
В Николае Романове надо понимать его замкнутость и апатичность характера, не всегда прикрывавшие апатичность ума и воли. Очень часто под бесцветными изъявлениями у Романова весьма энергично шевелились чувства, диктовавшие немаловажные поступки, направленные к сохранению себя и власти своего класса.
Дворянство и придворные совершенно зря рисуют своего вождя в последние минуты его царствования, как унылого кретина, непротивленца, безропотно сдавшего свой режим по первому требованию революции.
Нельзя сказать, чтобы ближайшие друзья, неразлучные с Николаем, смягчали события или придавали им какой-нибудь преходящий, незначительный смысл. Любимец и собутыльник царя, адмирал Нилов говорил и повторял свою обычную фразу:
– Все будем висеть на фонарях! У нас такая будет революция, какой еще нигде не было!
Николай в февральские дни особенно часто слышал от своего приближенного эти совершенно недвусмысленные и, как мы знаем, пророческие слова.
Другие придворные, штабные генералы, наконец, важнейший и авторитетнейший советник императора – сама царица, – все в один голос подчеркивали грозное значение надвигавшихся событий и неумолимость народа к династии в случае ее падения.
В условиях военных неудач, при определенных признаках разложения армии на фронте, наконец, после смерти Распутина, в лице которого царская семья убежденно видела свою существенную опору, – при всем этом упавший дух царя должен был бы подсказать ему большие политические уступки.
На самом деле этого не было.
Царь Николай хорошо и твердо запомнил наставления отца и уроки воспитателя своего, Победоносцева, умного и выдержанного идеолога самодержавия.
Он понимал и логикой и нутром, что режим может держаться только прежним, единственным, испытанным средством: террором, полицейским зажимом, системой неограниченной дворянской диктатуры, не разбавленной никакими парламентскими лимонадами.
Первые же телеграммы в ставку из столицы, говорящие о волнениях в военных частях и массах, заставляют верховное командование и совет министров поднять вопрос об уступках, о компромиссах.
Последний царский премьер князь Голицын посылает паническую депешу о необходимости его, Голицына, отставки, и образования «ответственного», парламентского министерства во главе с Родзянко или Львовым.
Командующий петроградским гарнизоном генерал Хабалов, военный министр Беляев, брат царя Михаил Александрович, – все бомбардируют ставку страшными известиями, испуганными советами поскорей успокоить уступками разбушевавшееся море.
Генерал Алексеев берет на себя представительство всех этих людей и, кроме того, Родзянко и, кроме того, неведомых ему самому стихий, бушующих в Петрограде. Он просит царя согласиться на конституционные поблажки.
Царь тверд и непреклонен.
Нет.
Он не хочет. Он не согласен.
Наседают облеченные властью и доверенные люди. Волны революции уже заливают первые ступени трона. Самый близкий человек, жена, ужасается:
