«Кто знает, увижу ли я ее еще когда-нибудь», шевельнулось в моих мыслях, – «а может быть я буду еще для чего-нибудь ей теперь же нужен» и я вошел в ее вагон.

О мне доложили и ее величество сейчас же меня приняла. Государыня была одна и, когда я вошел, писала что-то в книжечке-дневнике, как мне показалось. Не помню точно, в каких выражениях я объяснил ей, что пришел проститься, что вынужден на неопределенное время остаться здесь, и, передав ей свой разговор с генералом Вильямсом, спросил: «Ваше величество, как вы думаете об этом, что лучше; генерала Вильямса я уважаю, но все же знаю недостаточно близко, хотя и чувствую, что он любит государя».

– «Конечно, да» – ответила императрица – «он настоящий джентльмен и очень любит государя».

– «Ваше величество» – закончил я – «я остаюсь здесь, не знаю насколько, но убедите государя возможно скорее уехать заграницу, пока временное правительство тому не препятствует. Это тоже советует и генерал Вильяме. Несмотря на болезнь великих княжен это возможно… ведь возят в поездах даже тяжело раненых…

Я не помню, что ответила на это государыня, кажется даже промолчала, но почему то вынес впечатление, что так и будет…

Вскоре прибыл на вокзал государь. Мы, свита, завтракали отдельно в императорском поезде, а его величество оставался очень долго в поезде у государыни. Затем мы все ходили прощаться с ее величеством и вернулись к себе в вагон. Помню, что я взял себе на память о дорогом минувшем прошлом простое, уже никому не нужное деревянное кольцо от салфетки, на котором было выжжено мое имя, и написал, для отсылки с Лукзеном, отправлявшимся с моими вещами в поезде, короткую записку жене, а на словах просил своего старика не тревожить жену излишними намеками и предположениями о моем аресте [14].

Не помню, кто из чинов штаба, собравшихся на проводы, показал мне снова телеграмму князя Львова, адресованную генералу Алексееву. Эта телеграмма гласила: «Временное правительство постановило предоставить бывшему императору беспрепятственный проезд для пребывания в Царском Селе и для дальнейшего следования на Мурманск». Телеграмма эта очень всех нас успокоила.

Тут распространился слух, что какие-то представители временного правительства прибыли в Могилев, чтобы сопровождать поезд государя и якобы оберегать его путь от всяких случайностей.

Хотя и немного смущенно, они все же разыгрывали роль начальства, приказали прицепить свой вагон к императорскому поезду и не позволили офицеру конвоя сопровождать поезд. Графу Граббе с трудом удалось устроить туда лишь трех ординарцев урядников…

Я видел лишь издали этих трех-четырех делегатов на рельсах среди вагонов, о чем-то совещавшихся. Фигуры их, не то зажиточных мастеровых, не то захудалых провинциальных чиновников вызывали во мне, обыкновенно никогда не обращавшего никакого внимания на внешность, какое-то гадливое отвращение.

Как оказалось, они рассматривали список сопровождавших и запретили почему-то адмиралу К. Д. Нилову следовать в поезде…

– «Вот до чего мы дожили» – вырвалось у меня в обращении к генералу Алексееву, пришедшему проводить государя и стоявшему рядом со мною в коридоре вагона его величества.

– «Это все равно должно было случиться» – после краткого раздумья, но уверенно, возразил он мне – «если не теперь, то случилось бы потом не позднее, как через два года».

– Ваше высокопревосходительство, – обратился каш корреспондент к генералу Рузскому, – мы имеем сведения, что свободная Россия обязана вам предотвращением ужасного кровопролития, которое готовил народу низложенный царь. Говорят, что Николай II приехал к вам с целью убедить вас, чтобы вы послали на восставшую столицу несколько корпусов.

Генерал Рузский улыбнулся и заметил:

– Если уже говорить об услуге, оказанной мною революции, то она даже больше той, о которой вы принесли мне сенсационную весть.

Корпусов для усмирения революции отрешившийся от престола царь мне не предлагал посылать по той простой причине, что я убедил его отречься от престола в тот момент, когда для него самого ясна стала неисправимость положения.

Я расскажу вам подробно весь ход событий, сопровождавший отречение царя. Я знал 28 февраля, из телеграмм из Ставки, что царь собирается в Царское Село. Поэтому цля меня совершенной неожиданностью была полученная мною в ночь на 1-е марта телеграмма с извещением, что литерный поезд направился из Бологого через Дно в Псков. Поезд должен был прибыть вечером 1-го числа, часов около 8-ми. Я выехал на станцию для встречи, причем распорядился, чтобы прибытие царя прошло незаметно. Поезд прибыл в 8 час. вечера. С первых же слов бывшего царя я убедился, что он в курсе всех событий. Во всяком случае, он знал больше того, что мне самому было известно. Несмотря на то, что Псков находится всего в 7 – 8-ми часах пути от Петрограда, до меня доходили смутные известия о происходивших в Петрограде событиях. Кроме телеграммы Родзянко, полученной 27-го февраля, с просьбой обратиться к царю, я от Исполнительного Комитета Государственной Думы до приезда царя решительно никаких уведомлений не получал.

Кстати замечу, что ответ мой на эту телеграмму, напечатанный в Известиях, несколько не точен. Моя телеграмма гласила: «Телеграмму получил. По ее содержанию исполнил телеграммою государю».

Обычно мало разгоборчивый Николай II на сей раз был еще более угрюм и скуп на слова. События его не только волновали, но и раздражали. Однако, ни о каких репрессивных мерах против революции он уже не мечтал, наоборот, часам к 2 ночи он меня пригласил к себе и заявил:

– Я решил пойти на уступки и дать им ответственное министерства. Как ваше мнение?

Манифест об ответственном министерстве лежал на столе, уже подписанный. Я знал, что этот компромисс запоздал и цели не достигнет, но высказывать свое мнение, не имея решительно никаких директив от Исполнительного Комитета или даже просто известий о происходящем – я не решался. Поэтому я предложил царю переговорить по телеграфному аппарату непосредственно с Родзянко. Удалось мне вызвать Родзянко к аппарату, помещающемуся в Петрограде в главном штабе, лишь после 3 часов ночи. Эта наша беседа длилась больше двух часов. Родзянко передал мне все подробности происходящих с головокружительной быстротой событий и определенно указал мне, что единственным выходом для царя является отречение от престола.

О своем разговоре с Родзянко я немедленно передал по телеграфу генералу Алексееву и главнокомандующим фронтами. Часов в 10 утра я явился к царю с докладом о моих переговорах. Опасаясь, что он отнесется к моим, словам с недоверием, я пригласил с собою начальника моего штаба ген. Данилова и начальника снабжений ген. Саввича, которые должны были поддержать меня в моем настойчивом совете царю, ради блага России и победы над врагом, отречься от престола. К этому времени у меня уже были ответы ген. Алексеева, Николая Николаевича, Брусилова и Эверта, которые все единодушно тоже признавали необходимость отречения.

Царь выслушал мой доклад и заявил, что готов отречься от престола, но желал бы это сделать в присутствии Родзянко, который якобы обещал ему приехать во Псков. Однако, от Родзянко никаких сообщений о желании его приезда не было. Наоборот, в моем ночном разговоре с ним по аппарату он определенно заявил, что никак отлучиться из Петрограда не может, да и не хочет.

Мы оставили царя в ожидании с его стороны конкретных действий. После завтрака, часа в 3, царь пригласил меня и заявил, что акт отречения им уже подписан и что он отрекся в пользу своего сына.

Он передал мне подписанную им телеграмму об отречении; я положил ее в карман и вышел, чтобы, придя в штаб, отправить ее. Совершенно неожиданно в штабе мне подали телеграмму за подписью Гучкова и Шульгина с извещением, что они в 3 часа 35 мин. дня выехали во Псков. Получив эту телеграмму, я воздержался от опубликования манифеста об отречении и отправился обратно к царю. Он, видимо, был очень доволен посылкой к нему комиссаров, надеясь, что их поездка к нему свидетельствует о какой-то перемене в положении.