— Буйвола можно спаривать с коровой?

— Конечно. Генетически эти животные очень близкие родственники, и перекрестное спаривание происходит очень просто. Самое трудное, — произнес с усмешкой Киллгор, — заключается в том, что домашний бык побаивается бизонихи, и у него возникают трудности при выполнении своих обязанностей. Но они решают эту проблему, выращивая их вместе с детства, так что бык привыкает к буйволихам к тому времени, когда он вырастает и становится способным выполнять свой долг.

— А лошади? Я полагал, что в таком месте будет много лошадей.

— Да, у нас есть лошади, главным образом квортерные, и несколько аппалуских. Конюшня находится в юго-западной части территории. Ты умеешь ездить на лошади?

— Нет, но видел много вестернов. Когда Доусон возил меня по территории, я ожидал увидеть ковбоев с пистолетами Кольта на поясах, загоняющих скот.

Киллгор рассмеялся.

— Еще бы, ты ведь городской парень. Ну что ж, я тоже когда-то не умел ездить верхом, но теперь мне нравятся лошади, особенно когда я езжу на них. Хочешь, прокатимся вместе?

— Я никогда не ездил на лошади, — признался Попов, заинтригованный предложением.

Этот доктор казался ему таким открытым и, возможно, доверчивым. Может быть, я смогу получить от него кое-какую информацию, подумал Дмитрий Аркадьевич.

— Это не страшно. У нас есть хорошая смирная квортерная кобыла, — ее зовут Батермилк, представляешь? — Киллгор сделал паузу. — Черт побери, как приятно здесь!

— Ты приехал недавно?

— На прошлой неделе. Раньше работал в лаборатории в Бингхэмтоне, к северо-западу от Нью-Йорка, — объяснил он.

— Какой работой ты занимался?

— Я врач, моя специальность — эпидемиолог. Вообще-то я эксперт по болезням, которые распространяются среди населения. Но занимаюсь и клинической работой, так что меня можно считать практикующим врачом, подобно семейным врачам в прежнее время. Я знаю понемногу обо всем, но не являюсь экспертом ни в одной области медицины, за исключением эпидемиологии, а это больше похоже на работу бухгалтера, чем доктора.

— У меня сестра — врач, — попытался разговорить его Попов.

— Да? И где?

— В Москве. Она педиатр, закончила Московский университет в семидесятых. Ее зовут Мария Аркадьевна. Я — Дмитрий Аркадьевич. Нашего отца звали Аркадий.

— Он тоже доктор? — спросил Киллгор.

Попов отрицательно покачал головой:

— Нет, он был шпионом, как и я, — офицером разведки, служил в Комитете Государственной Безопасности. — Он сказал это, чтобы увидеть, какой будет реакция Киллгора. Попов решил, что здесь нет смысла делать из этого тайну, а вот принести пользу это может. Приходится давать что-то, чтобы получить что-то...

— Ты был в КГБ? Не врешь? — спросил доктор, на которого слова Попова произвели впечатление.

— Да, но затем в моей стране многое изменилось, КГБ сократил штаты, и меня уволили, как это вы говорите, «по сокращению штатов».

— Чем ты занимался в КГБ? Можешь рассказать?

Казалось, будто он признался в том, что был звездой спорта, увидел Попов.

— Да, я служил в КГБ, был офицером в Службе разведки. Собирал информацию, поддерживал контакты с людьми, в которых КГБ заинтересован.

— Что это означает?

— О, я встречался с некоторыми людьми и определенными группами, обсуждал с ними вопросы, представляющие общий интерес, — уклончиво ответил Попов.

— С какими, например?

— Я не могу говорить об этом. Доктор Брайтлинг знает. Именно поэтому он и нанял меня.

— Но сейчас ты составляешь часть Проекта, верно?

— Я ничего не знаю о нем. Джон послал меня сюда, но не сказал почему.

— Понятно. Ну что ж, по крайней мере ты проведешь некоторое время с нами, Дмитрий. — Это было очевидно из факса, который врач получил из Нью-Йорка. Этот Попов был теперь частью Проекта, хотел он того или нет. В конце концов, ему сделали инъекцию вакцины В.

Русский попытался вернуть разговор в прежнее русло.

— Я слышал об этом и раньше. Проект — что это за проект? Чем конкретно вы занимаетесь здесь?

Киллгор впервые почувствовал себя неловко.

— Понимаешь, Джон сам тебе расскажет об этом, когда прилетит сюда, Дмитрий. Итак, как тебе понравился ужин?

— Пища хорошая, но словно одобренная заранее, — ответил Попов, пытаясь понять, что это за мина, на которую он только что наступил. Он был совсем близко к чему-то очень важному. Его инстинкты совершенно четко говорили об этом. Он задал прямой вопрос человеку, который полагал, что он уже знает ответ, и недостаток конкретных знаний очень удивил Киллгора.

— Да, у нас хорошие специалисты занимаются приготовлением пищи. — Киллгор проглотил последний кусок хлеба. — Ну как, хочешь прокатиться верхом на лошади?

— Да, мне очень хотелось бы.

— Тогда встретимся здесь завтра утром, часов в семь, и я как следует покажу тебе нашу территорию. — Киллгор вышел из-за стола и пошел к выходу, пытаясь понять, зачем здесь находится русский. Если Джон Брайтлинг лично завербовал его, значит, он важен для Проекта, но, если дело обстоит именно так, почему, черт побери, он не знает, что это за Проект и какова его цель? Стоит ли ему спросить кого-то? Но если спрашивать, то кого?

Они постучали в дверь, но никто не ответил. Салливэн и Чатэм подождали несколько минут, они могли застать парня находящимся в туалете или душе, но никакой реакции не последовало. Они спустились в лифте вниз, нашли швейцара и представились ему.

— Вы не знаете, куда делся Маклин?

— Он вышел сегодня утром с чемоданами в руках, словно уезжал куда-то, но я не знаю куда.

— Он взял такси, чтобы ехать в аэропорт? — спросил Чатэм.

Швейцар покачал головой:

— Нет, за ним приехала машина, и они отправились на запад. — Он показал в ту сторону, на случай, если агенты не знают, где находится запад.

— Он сказал, куда пересылать почту, пришедшую в его адрес?

Швейцар снова покачал головой:

— Нет.

— О'кей, спасибо, — сказал Салливэн, выходя из дома и направляясь к тому месту, где стояла их служебная машина. — Деловая командировка? Каникулы?

— Позвоним ему на работу завтра и узнаем. Ведь он еще не походит на настоящего подозреваемого, верно, Том?

— Думаю, нет, — ответил Салливэн. — Давай сходим в бар и покажем фотографии другим посетителям.

— Давай, — неохотно согласился Чатэм. Это расследование отрывало его от телевизора. Кроме того, оно пока никуда не вело, что было гораздо хуже.

Кларк проснулся от шума, и ему пришлось подумать пару секунд, прежде чем он вспомнил, что Пэтси переехала к ним, чтобы не оставаться в доме одной. Кроме того, здесь она могла рассчитывать на помощь матери в уходе за Джей Си, как они привыкли называть ребенка. На этот раз он тоже решил встать, несмотря на ранний час. Сэнди уже встала, ее материнские инстинкты мгновенно отреагировали на звуки плачущего малыша.

Джон вошел в комнату в тот момент, когда его жена передавала внука в свежих пеленках дочери, которая сидела с распухшими глазами в кресле-качалке, купленном специально. Ее ночная рубашка была расстегнута и обнажала одну грудь. Джон отвернулся, несколько смущенный, и посмотрел вместо этого на свою жену, тоже одетую в ночную рубашку, ласково смотрящую на картину перед ней.

Он забавный маленький парень, подумал Кларк и оглянулся назад. Рот Джей Си вцепился в предложенный сосок и начал сосать — это, по-видимому, единственный инстинкт, с которым рождаются младенцы, возникает связь между матерью и ребенком, которую не в силах воспроизвести ни один мужчина. Какая это драгоценная вещь — жизнь. Всего несколько месяцев назад Джон Конор Чавез был всего лишь зародышем, вещью, живущей внутри матери, и превратится ли он в живое существо, зависело от того, как относилась его мать к мысли об аборте, что, по мнению Джона Кларка, было противоречивой проблемой. Ему приходилось убивать, не так часто, но и не так редко, как хотелось бы. В такие моменты он говорил себе, что люди, которых он лишил жизни, заслужили такую судьбу из-за своих действий или из-за своих связей. Кроме того, в подобных ситуациях почти всегда он действовал от имени своей страны и потому мог переложить вину, иногда испытываемую им, на начальников. Но теперь, глядя на Джей Си, он был вынужден напомнить себе, что каждая жизнь, отобранная им, когда-то начиналась вот так — беспомощная, полностью зависимая от заботы матери, лишь позднее вырастающая во взрослого человека, чья судьба определялась его собственными действиями и влиянием других, и только потом он становился силой добра или зла. Как это происходило? Что принуждало его стать силой зла? Личный выбор? Судьба? Случайность, плохая или хорошая? Что принудило его собственную жизнь повернуть в сторону добра и сделало его слугой добра? Еще одна глупая мысль, которая приходит тебе в голову, когда ты перешагиваешь определенный предел. Зато, сказал он себе, он не сомневался в том, что никогда не причинил боль ребенку за всю свою жизнь, какими бы ожесточенными ни были ее отдельные периоды. И никогда не причинит. Нет, он наказывал лишь тех людей, которые уже причинили боль другим или угрожали этим, и кого он был вынужден остановить.