На практике, однако, лауреатами становятся в основном старые мужчины, которые награждаются за давние открытия. Уже многие десятилетия средний возраст нобелевского лауреата – шестьдесят два года, а доля женщин среди них – 4 процента. Однако, несмотря на всю критику и враждебность, Нобелевская премия как была, так и остаётся – может быть, даже больше, чем когда бы то ни было – самой желанной в мире наградой. Это уже институция. Ей не надо ни представлять себя, ни оправдываться, ни отчитываться перед кем бы то ни было. Существует множество премий за множество разнообразных достижений, у некоторых денежная часть даже выше, однако все они бледнеют рядом с Нобелевской премией.

Многие решения Нобелевского комитета подвергаются критике, некоторые оказываются и вовсе ошибочными, но это всегда независимые решения. Насколько известно, ни официальное, ни дипломатическое давление никогда не оказывало воздействия на выбор лауреатов. Нобелевский комитет придаёт особенное значение своей стойкости против лоббирования со стороны заинтересованных кругов.

Всем ясно, что, если бы однажды дело дошло до подкупленнойНобелевской премии, это означало бы её конец.

Точнее: если бы дело дошло до этого – и об этом стало известно.

В тот год, когда что-то пошло неладно, произошёл трагический случай. В начале октября «Макдоннелл-Дуглас-87» компании SAS, набирая разбег для взлета в миланском аэропорту Лината, врезался в самолёт Cessna-Business, который из-за густого тумана в это утро заблудился на взлётной полосе. Пассажирский самолёт протаранил багажный ангар, развалился на две части и, полностью заправленный для полёта в Копенгаген, загорелся. Ни один из ста четырёх пассажиров, среди которых было пятьдесят шесть итальянских граждан, не выжил, равно как и никто из шести членов экипажа и четырёх человек на борту Cessna.

В ходе расследования выяснилось, что наземная радарная система аэропорта уже несколько дней не действовала в связи с работами по техническому обслуживанию. Связь между диспетчерской и самолётом Cessna, вопреки международным стандартам, предписывающим использование исключительно английского языка, проходила частично по-итальянски, к тому же диспетчерская не потребовала от пилота Cessna подтверждения своих указаний. Несколько ошибок, каждой из которых можно было избежать, привели к трагической катастрофе.

За дискуссиями о недостаточных мерах безопасности миланского аэропорта и общей неразберихе компетенций итальянского авианадзора так и осталось незамеченным, что среди погибших шведских пассажиров было три профессора стокгольмского Каролинского института. Другими словами, три члена комитета, которому через несколько дней предстояло принять решение по Нобелевской премии в области медицины.

Большинство врачей неуютно чувствуют себя в церкви, особенно когда поводом для их присутствия служит отпевание. Помыслы и стремления медицины направлены на улучшение жизни или хотя бы на её продление, и тому, кто отдаёт свои силы этой борьбе, тяжело оказаться перед лицом факта, что, несмотря на все старания и достижения, в конце жизни неизбежно стоит смерть, как и во все времена, без надежды на другой исход.

В нынешнем случае смерть наступила преждевременно, неожиданно и с чудовищной внезапностью, к тому же она унесла трёх выдающихся медицинских исследователей – что было совсем уж подло. Поскольку власти Италии не выдали трупы трёх профессоров ко дню отпевания – поговаривали, что они ещё не извлечены полностью из обгоревших обломков, – у алтаря стояли лишь фотографии, обрамлённые в сдержанный хром, с чёрными траурными лентами, крупноформатные чёрно-белые копии официальных портретов, которые пресс-служба Каролинского института держала наготове для публичных целей. Выглядели они достойно, все трое. Их вдовы сидели в первом ряду, одна была в слезах, остальные две ещё пребывали в шоке.

Скамьи позади них были зарезервированы для профессуры института, дальше располагались ассистенты, аспиранты, лаборанты, секретарши, служащие администрации и, наконец, многочисленные студенты, насколько в церкви хватало места.

В середине четвёртого ряда сидел профессор Ганс-Улоф Андерсон, фармаколог, который работал в институте уже больше девятнадцати лет. Впоследствии он признавался, что совершенно не вникал в слова священника. Вместо этого он украдкой поглядывал на свои часы и спрашивал себя, все ли с ними в порядке; уж больно медленно тянулось время.

Пока священник вещал, какие замечательные люди были трое умерших, и все с серьёзными минами слушали, Ганс-Улоф Андерсон мысленно уже забегал вперёд. Придётся пожимать вдовам руки и выражать соболезнования, а этого момента он страшился. Но деваться некуда. Трое погибших были его коллегами, знали они друг друга и по общим праздникам, приёмам и другим поводам. Более того, одна из этих женщин насколько неожиданно, настолько же и трогательно заботилась о его дочери Кристине после того, как жена Ганса-Улофа Инга четыре года назад погибла в автокатастрофе.

Долг. И он понятия не имел, как его искупить теперь, когда это и возможно, и необходимо сделать. Он даже не знал, что сказать. Всё случилось так внезапно.

Ганс-Улоф говорил впоследствии, что испытывал нечто вроде досады. Каким ветром этих трёх вообще занесло в Италию? У членов Нобелевского собрания в начале октября и в Стокгольме дел полно, причём куда более важных!

Он рассказывал также, что обернулся, ощутив на себе чей-то взгляд. То был Боссе Нордин, сидевший через три ряда от него, в стороне, под витражами; он о чём-то перешёптывался с мужчиной, которого Ганс-Улоф никогда прежде не видел. Гансу-Улофу показалось, что оба смотрели на него, но отвели глаза именно в тот момент, когда он оглянулся.

Боссе был кем-то вроде лучшего друга Ганса-Улофа по институту, если понятие дружбы вообще применимо к институту, атмосфера которого в высокой мере заряжена соперничеством. Ганс-Улоф охотно согласился бы и с тем, что чувство близости могло возникнуть оттого, что их кабинеты располагались строго друг против друга по обе стороны Совиной аллеи, и, разговаривая по телефону, они могли видеть друг друга в окно. Речь в этих разговорах редко шла о научных предметах. Направления, в которых они работали, практически не совпадали: Боссе занимался физиологией клетки, а Ганс-Улоф – фармакологией. Разговаривали они о проведении свободного времени, об институтских событиях, о воспитании: как-никак, у Боссе было четыре дочери, две из которых уже вышли замуж, и отцовского опыта у него хватало на все случаи жизни.

Ганс-Улоф размышлял, кем мог быть этот мужчина. В кабинете Боссе он его ни разу не видел, ему бы запомнились эти странные рыбьи, широко расставленные глаза. Боссе внимательно слушал его с неподвижным лицом, только изредка кивал или задавал короткий вопрос. Наверное, речь шла об одном из таинственных гешефтов Боссе. Ганс-Улоф не знал точно, но какие-то побочные дела Боссе должен был вести, при его-то стиле жизни. Дом в лучшем районе Ваксхольма, всегда самая последняя модель «вольво», отпуск в Таиланде или Малайзии – то, что жалованья университетского профессора для этого недостаточно, Ганс-Улоф хорошо знал, а в то, что Боссе имеет всё это за счёт биржевых спекуляций, он просто не верил.

Ганс-Улоф заметил, что одна немолодая женщина, служившая, как он смутно припомнил, в учебной администрации, с большим неодобрением наблюдает за тем, как он оглядывается, и он снова сел прямо. Он говорил себе, что в принципе его совершенно не касается, какими делами занимается Боссе. Священник, кажется, закончил свою речь, хор пел что-то торжественное. Когда люди вокруг начали вставать, поднялся и Ганс-Улоф, попутно взглянув в сторону Боссе Нордина и, к своему удивлению, заметил, что тот в это время как раз указывает на него, а худой мужчина с рыбьими глазами понимающе кивает.

Чтобы не вызвать ещё раз неудовольствие женщины из учебной администрации, Ганс-Улоф тут же вернул свой взгляд в сторону алтаря, но потом ещё раз с любопытством обернулся. Оба уже стояли, со всей серьёзностью глядя вверх, на крест, и подпевали кое-как вместе с большинством людей в церкви. Ничто не указывало на то, что они его заметили.