– А родители?

– Родителей, похоже, нет.

Он помолчал, а потом поцеловал меня в губы. Я ответила так горячо и бурно, что самой стало стыдно. Потом отошла, передернулась, как собачонка, и сказала:

– Уходи, а то я тебя изнасилую.

Но его, похоже, уже не было. Растворился в темноте.

«Камино Хусто» не подвела. За день до спектакля приехал грузовичок с четырьмя молчаливыми индейцами, и под моим руководством они натянули прекрасную черную ширму и установили фонари. Почему-то никто меня не спросил, что это за люди и с чего вдруг они беспрекословно выполняют мои указания. Хотя смотреть на последние приготовления к спектаклю собралось много любопытных. Они восхищенно глазели на черный бархат, но я поставила табличку с надписью «Не подходить. Опасно!» и обозначила колышками черту, за которую посторонним никак нельзя. Мои юные артисты поднимали такой крик, если кто-то хотя бы приближался к пограничной линии, что нарушитель испуганно отскакивал.

Все мы, конечно, очень волновались и ни о чем, кроме спектакля, думать не могли.

И наконец настал вечер премьеры. Народу собралось видимо-невидимо. И уже по шуму перед началом я поняла, что все будет хорошо – очень уж благожелательно были настроены зрители. Аплодисменты раздались, как только заиграла музыка и осветились наши нехитрые декорации, а уж когда появились поросята – вообще воцарилось безумие.

Мы никак не могли начать говорить – зрители так хохотали, хлопали в ладоши и топали ногами, что в принципе можно было уже дальше и не играть.

Мои маленькие артисты совсем растерялись и чуть не плача глядели на меня.

– Все отлично, пусть побесятся, только говорите чуть громче и медленнее, чем на репетициях, – успокоила я, и они закивали.

Ну что сказать? Вместо тридцати минут спектакль длился полтора часа. Потому что зрители все время вмешивались в действие. Как только заговорил первый поросенок – раздался душераздирающий женский вопль:

– Маноло! Люди, это мой сын Маноло! Ему восемь лет! И все стали дружно орать:

– Маноло молодец! Отличный пацан!

Мамаша Наф-Нафа разрыдалась от гордости за сына и закричала:

– Сыночек! Я здесь! Твоя мама видит тебя!

Бедный Наф-Наф не выдержал и заорал сердито:

– Мама! Замолчи, ты нам мешаешь!

– Молчу, молчу, сыночек! – и весь остаток спектакля она сидела тихо.

Родственники других поросят оказались не менее чувствительными, и когда узнавали голоса своих детей, начиналась вакханалия родительской любви. Поросята уже не стеснялись сердито покрикивать на счастливых родственников.

Еле-еле мы доползли до строительства домов. Тут нас замучили советами, отличились мужчины. Двое даже поссорились – выдержит дом из тростника порыв ветра или нет. Опять пришлось призывать зрителей к порядку. Мы за своей ширмой успокоились и развеселились – поняли, что успех уже в кармане и зрительный зал хоть и беспокойный, но управляемый.

Крокодила играли сразу трое, он был очень большой. Голову со страшной пастью держала я, туловище поддерживал крепкий паренек по прозвищу Чика, хвостом работала бойкая девочка десяти лет по имени Ракель.

Озвучивала крокодила я сама, почему-то мне пришло в голову, что раз у него такая огромная пасть, говорить он должен, растягивая слова. Наши невменяемые от чувств зрители решили, что это американский акцент, и как только Крокодил произнес свои первые слова, все с ненавистью закричали: «Гринго! Гринго!» – и в куклу полетела всякая гадость. Я испугалась, что испортят нашу драгоценную ширму, и резко заявила, что если хулиганство не прекратится, спектакль будет остановлен.

Зрители присмирели, и слава богу! Дальше действо сопровождалось либо криками и аплодисментами, либо звенящей тишиной, когда очередной поросенок попадал в опасную ситуацию.

Мы все-таки сумели увлечь зрителей, и более благодарного зала придумать было нельзя. Взрослые реагировали абсолютно как дети – так же испуганно вскрикивали, а женщины даже плакали, когда рушился очередной домик, кричали: «Беги! Беги!», правда, раздавались и другие советы: «Позови друзей, сыночек! Залезь на дерево! Эта тварь не умеет лазить по деревьям!» Но это все равно уже были правильные, нужные нам реакции.

И когда, наконец, проклятый Крокодил-Гринго лопнул от натуги, а поросята спели заключительную песенку победы, началось такое ликование, что я подумала, будто начался ураган, такой стоял шум, даже кто-то пострелял в воздух в честь победы.

Мы аккуратно сложили кукол и вышли на поклоны. Слава богу, я вывела ребят подальше от ширмы, а то бы ее непременно снесли. Родители кинулись с поцелуями и объятиями к своим гениальным детям. «Зал» рукоплескал стоя, и родители маленьких актеров кланялись вместе со своими детьми и плакали от счастья.

Постепенно все переместились в ближайшие кафе и гомонили уже там. Моей ширме уже ничего не угрожало, и я пошла домой перевести дух. Но как только я плюхнулась на кровать, в дверь вежливо постучали.

– Войдите! – крикнула я. Дверь открылась, и вошла красавица Катарина с большим букетом белых роз. Я ужасно обрадовалась.

– Катарина! Какие чудесные цветы!

– Это вам. Хозяйка сказала, что в Европе артистам принято дарить цветы после спектакля, и велела нарезать в саду самых красивых! – с этими словами она вручила мне букет.

Розы были огромные белые, и пахли божественно. Почему-то этот знак внимания так тронул меня, что захотелось плакать. Чтобы как-то отвлечься, я засуетилась и затараторила:

– Присаживайся. Хочешь чаю, кофе? У меня все есть. Только вазы нет, чтобы поставить эти чудесные цветы. Ничего, эту ночь постоят в ведре, а уж завтра что-нибудь придумаю. Ты была на спектакле?

– Да, мы с Педро приехали посмотреть.

– Ну и как, понравилось?

– Вы – волшебница. Я плакала и смеялась, и жалела только об одном – что не все дети могут видеть это чудо!

– Так у тебя есть дети, Катарина?

– О, нет! Я имела в виду детей моей хозяйки.

– А почему же ты не взяла их с собой?

– Мы живем далеко, и дети эти не совсем обычные.

– Болеют?

– Можно и так сказать, – и Катарина заторопилась: – Нам нужно ехать. Педро тоже в восторге. Можно я вас поцелую?

– Конечно, только почему ты стала говорить мне «вы»? Давай опять на «ты».

– Нет, сеньора Пепа. Мое уважение и восхищение не позволит мне больше говорить вам «ты», несмотря на вашу молодость.

Мы искренне расцеловались, Катарина пошла к двери и уже на пороге спросила:

– Я слышала, что вы из Голландии, это так?

Почему-то мне не хотелось врать, и я ответила:

– Один Бог знает, откуда и зачем меня сюда занесло!

– Бог просто так ничего не делает.

– С этим я согласна.

– Вы верующая?

– Да. Христианка.

Я почувствовала, что Катарина обрадовалась моему ответу, хотя внешне ничем этого не показала, только кивнула будто в ответ на свои мысли, попрощалась и ушла.

На столе остались лежать роскошные белые розы, и я отправилась в кафе поискать для них какую-нибудь подходящую посудину.

Шум и гам в кафе стояли невероятные. Все столики был заняты, некоторые сидели на своих стульях, а то и просто на земле. То же творилось и в соседних кафе.

Кончиту я поймала на кухне.

– Народу – тьма! Не успеваем обслуживать! – радостно сообщила мне она и даже не поняла, о чем я ее прошу, только махнула рукой – мол, не отвлекай, сама разбирайся, и убежала с подносом, уставленным всякими сладостями.

Я отыскала пластмассовое ведро, набрала воды, пошла домой, стараясь не привлекать к себе внимания. Лишь на секунду остановилась посмотреть на веселых возбужденных людей, обсуждавших спектакль, и гордость в эту самую секунду пронзила мое сердце – это моя работа принесла людям радость и веселье. Но мне к ним не хотелось, хотя я их всех и любила – этих благодарнейших зрителей, хотелось побыть одной, и я потопала к домику.

Поставила цветы в ведро, полюбовалась ими, умылась и легла спать. И мне опять приснились мертвецы Мейры – ее сестры и подружки. Они опять хохотали, хлопали в ладоши и пели песенку поросят. Они что-то говорили мне, но так быстро и вразнобой, что я не поняла ни слова. Я просила их передать привет Антонио и спросить его, понравился ли ему спектакль, но они меня не слушали и продолжали трещать. Я устала от них и проснулась.