Машка вытаращила глаза.

— Однокурсник, однако, — виновато пожала плечами Татьяна.

Настроение у полковника было непривычное — умиротворенное. Как если бы родимый отдел вовремя сдал отчеты, раскрыл все преступления и внезапно возжелал работать безвозмездно — то есть даром. Плюс еще грядки окучивал в свободное от работы время — преимущественно ночами, с двух до пяти утра, ибо иного свободного времени вообще-то не наблюдалось.

Майор Барчук, как главный реалист убойного отдела и дежурный скептик, подобным чудесам не доверял. Отношения у них с шефом всегда были приличные, но воспитанный на классической литературе Николай полагал, что «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь». На самом деле ему сейчас полагалось получать по первое число и на орехи за убиенного гражданина Мурзакова А. Н. И поскольку Данила Константинович речи о нем не заводит, значит, откладывает тему напоследок. А значит, привычно тянул майор логическую цепочку, ему есть что сказать. И не стандартные трали-вали, почему отчет не сдали, а по существу. Разговоров по существу Барчук не любил — из них никогда еще не выходило ничего хорошего, это он знал по опыту.

— Ну что, — сказал Бутуз чересчур бодрым голосом докладчика, — в целом картина складывается вполне приличная. Вот тут сегодня утром генерал звонил, спрашивал, что да как. Тебя вспоминал, хвалил; намекал, что стоит подумать о каком-нибудь поощрении ко дню рождения. И он тоже сказал, что ситуация у нас на редкость неплохая, статистика, показатели — всё без ложной скромности — на уровне. И даже отдельные огрехи не портят впечатления. А куда нам без огрехов в нашей глубоко творческой работе? А?

И шеф вопросительно поглядел на Николая, будто ждал, что тот поможет ему. Но Барчук сидел, уставившись в портрет президента, молчал и жизнь начальству облегчать нисколько не собирался. Больше всего ему хотелось побыстрее отбыть обязательную программу, а потом убраться восвояси, к себе в кабинет, чтобы там на досуге поразмыслить, как выкручиваться. Что нужно будет выкручиваться, он даже и не сомневался.

В принципе, общие тезисы он мог бы набросать сейчас и за Данилу Константиновича, тоже мне — «бином Ньютона», как говаривал его любимый литературный персонаж.

Покойный Мурзаков А. Н., которого Николай давно уже про себя окрестил Мурзиком, явно интересовал кого-то там, наверху. И если до вчерашнего дня никто не грозил расформировать убойный отдел за нерасторопность и забрить всех до единого сотрудников в дворники, то даже салаге стажеру яснее ясного, что расторопность как раз и не приветствуется. А уж битый опер и подавно поймет, что сейчас полковник плавно перейдет к последней части Мерлезонского балета. О том, что покойный гражданин, одинокий и никому не интересный, зарезанный по пьянке в лесопарковой зоне, никуда не напишет жалобу на плохо проведенное следствие. Что дел и так по горло. А господин Мурзаков пускай себе покоится с миром в братской могилке, в компании таких же, как и он сам, «невостребованных жмуриков». Или что там с ними теперь делают, в век компьютерных технологий?

Николай поморщился, будто у него внезапно заболел зуб. Что ему, больше всех надо? Беда была в том, что действительно надо больше всех. И Данила Константинович тоже это знал, за что и ценил, и даже по-своему любил Барчука. Но генерала он тоже любил, по-своему. А главное, ох как не любил с ним ссориться, особенно в последний год перед выходом на пенсию. То-то, братцы, сыскное дело — штука хитрая, не всякому по плечу.

Майор елозил на стуле, будто в сиденье вбили гвоздь острием кверху.

— Этот ваш труп, как его там? Мурзаков? — небрежно спросил Данила Константинович, и Николай подумал, что актер из шефа никудышный, даже для самодеятельного театра в каком-нибудь неперспективном селе. — Заканчивайте с ним, ребятки. Что, других дел нет? Настоящих? Я уже докладывал туда, — и полковник выразительно взглянул наверх, — и даже там понимают, что к нам претензий быть не может. К нам и так каждый день люди ходят со своим горем…

«А этот, значит, уже и не человек», — подумал Барчук, но промолчал. Скучно спорить, когда наперед знаешь расклад: что тебе ответят, что ты на это возразишь и что тебе прикажут в конечном итоге. Зачем резину тянуть?

— Сахалтуев как раз установил с помощью московских коллег… — начал он.

— Вот-вот, — подхватил Бутуз. — Сахалтуеву больше заняться нечем? Так я подкину. Стол делами завален — макушка только торчит. И еще: когда понадобится по-настоящему, вам не помогут. Сколько можно использовать личные связи направо и налево? Там же тоже, в Москве, люди сидят. Я ясно выражаюсь?

По справедливости стоило бы сказать, что нет, неясно. И заставить шефа четко произнести, что он своей властью приказывает прекратить следствие по делу об убийстве гражданина Мурзакова, но зачем же наживать себе врага за здорово живешь?

— Ясно, — буркнул Барчук.

— Коля, — примирительно сказал полковник, — мне никогда не нравились такие вещи. И такие приказы, пусть даже высказанные в завуалированной форме. Генерал тоже не в восторге, поверь мне. Но ему звонили из таких заоблачных высот, что он рекомендовал не рыпаться, дурака не валять и на сей раз не заедаться. И тебя просил предупредить отдельно, зная твой комсомольский задор и юношеский максимализм. Я знаю, что ты думаешь. Так вот: думать можешь сколько твоей душе угодно. Но дело закрывай и — в архив. Все. Не доводи меня до инфаркта, я твою удаль молодецкую знаю. Только не в этот раз. Тем более что человечек был не лучшего пошиба, гнилой человечишко был.

— У нас теперь лицензия на отстрел выдается по характеристике жертвы? — едко спросил Барчук, сию секунду клявшийся себе, что ни за какие коврижки не врубится в безнадежную дискуссию. — Плохих, значит, можно убивать, и это совсем даже не плохо, да?

— Коля! Я же просил, зачем этот пафос, а?

— А не надо мне, Данила Константинович, совесть облегчать. Не горюй, мол, Барчук, за этим подонком и не заплачет никто. Мне это ни о чем не говорит. За мной, может, тоже никто не заплачет.

— А Сахалтуев? — изумился шеф, против воли втягиваясь в безумный какой-то разговор.

— Он? Да Юрася первый обрадуется: он на мою квакву давно уже глаз положил. Я еще остыть не успею, как он ее к рукам приберет.

— Кого?!

— Квакву. Чашку с жабой, — смилостивился майор.

— Так, кыш отсюда, пока я еще не рехнулся окончательно! — скомандовал полковник. — А то я за себя не ручаюсь. Сам твою квакву отберу.

— Майора обидеть может всякий… полковник, — пробормотал Николай уже от дверей.

— И посмотри в справочнике слово «субординация», — попросил Данила Константинович почти ласково. — Все, свободен.

У входа в офис печально топталась Машка, и Татьяна, остановившись в двух шагах, неодобрительно ее оглядела: плечи опущены, спина сутулая. Общая картина — мрачная.

— Горе горем, но осанка тут ни при чем. Ты же не безутешная вдова, — пробормотала она, подойдя к подруге, и сунула ей огромный букет роз.

— Это мне? — пискнула та.

— Мне. Но не идти же устраиваться на работу с этой клумбой. Отвлекает.

— Это Павел Леонидович?

Татьяна фыркнула:

— Павел Леонидович, скажите на милость! Господи, как время летит: только что был Пашка, тощий и лопоухий, а теперь огромный, как Колосс Родосский, и уже Леонидович. Да-с, старею… — Она наморщила нос. — Рекомендательное письмо он привез и обещал, если что, подтвердить, какой я просто ангел небесный, если тебя интересуют подробности.

— Да Сережка ему звонить не посмеет, калибр не тот.

— На Бога надейся, а верблюда привязывай. Ну что, вперед!

Когда-то давно, года четыре тому, когда Машка встретила нового мужчину своей жизни и страстно желала услышать мнение Татьяны по этому поводу, та отчаянно воспротивилась знакомству. Все, что Мария рассказывала о возлюбленном с восторгом и умилением, у нее вызывало в лучшем случае скептическую усмешку. Тото была требовательна к представителям сильного пола; чересчур требовательна — как сетовала порою Машка, — и она совершенно не хотела разочаровывать лучшую подругу. Практика показывала, что беспощадная в суждениях Татьяна редко ошибалась на предмет взаимоотношений, но надежда умирает последней.