Александр Александрович обладал пушкинским даром понимать всю планетарность звания Человек.

Улица в Риме.

Его холсты, созданные за рубежом, потрясают своей точностью попадания, тонкостью нюансов, свежестью и первичностью ощущений.

Не раз я ловил себя на мысли, гуляя по Риму, что он создал как бы экстракт, символ великого города в своем шедевре «Улица в Риме», написанном в 1935 году.

Густое синее небо с одиноким висящим белым крохотным облачком. Цвета сиены глухая стена с окошком-иллюминатором, античная скульптура, красно-розовые монахи в черных головных уборах, рабочий с серым молодым лицом и бегущие горячие тени — это квинтэссенция, написанная живописцем без тени гротеска, но предельно колюче и раскрыто.

Как ни странно, при всей многолюдности, набитости туристами древний Рим, его памятники отрываются от суеты будней, и создается иллюзия пустынности.

Этот феномен передал Дейнека.

Как не похож на Рим Дейнеки его же Париж, с обжитыми старыми домами, кривыми переулочками, уличными кафе.

Живописец нашел свой ключ к колориту столицы Франции — серые, голубые, иногда ярко-красные тона…

Почти уникальной по колориту, а главное, состоянию является картина «Ночь». Черная пустота арки зеркала.

Полка, уставленная парфюмерией, безделушками, пестрыми предметами туалета, флаконами, пуховкой для пудры, букетом сухих цветов.

Спиной к нам женщина, сильная, полуобнаженная, она поправляет прическу. Цепкие руки, тяжелый браслет и — в зеркале — черные прорези глаз, магически чарующие. Ярко накрашенные помадой губы.

Эта картина по своей экспрессии и тайне сюжета, необычного для художника, одинока на выставке.

Рядом с ним на стене «Парижанка» — великолепный этюд, решенный в красных, алых, багровых, тепло-серых тонах. Элегантная блондинка в крохотной, ныне снова модной шляпке с розовым пером.

В просвете двери, рядом с «Ночью» — русская мадонна XX века, «Мать».

После всех просмотренных работ еще раз убеждаешься, что это жемчужина творчества Дейнеки.

Ночь.

Все величие духа русской женщины, гордая красота сильного тела, чеканная тонкость лица, склоненного над прильнувшим к ее широкому плечу малышом, — все написано мощно и мягко.

Проходя анфиладу залов выставки произведений Александра Александровича Дейнеки, словно попадаешь в гигантскую аэродинамическую систему, которая испытывает тебя самого на прочность, стойкость, чистоту твоей души.

Полотна живописца бескомпромиссны. В них звучит честное сердце мастера, который любит либо ненавидит.

Художник ясен.

Но это не говорит, что он прост и односложен. Искусство Дейнеки пристрастно. Он отдан свой гений целиком, без остатка.

В наши дни нередко говорят о сложности, многозначности изобразительного или другого искусства. Это прекрасно!

Но, однако, это все же не означает путаницы, двурушничества, эклектизма, подражательства.

Вглядитесь еще раз в дату написания «Раздолья» — 1944 год. Он воспел этих русских девушек, словно летящих над голубыми просторами своей земли.

Сейчас мы видим, как они улыбчивы, милы, добродушны.

Мудрые «советологи» и «кремлеведы» будут еще десятки лет размышлять о «русской загадке».

Им не понять, этим прагматикам, что подвиг рождается в мире тишины, счастья, любви.

Именно тогда, как простой ответ врагу, возникает состояние, в котором честь твоей страны и твоя личная судьба становятся едины.

Сегодняшний мир сложен.

Тысячи западных профессионалов от пропаганды ломают голову, как замутить воду, как изобразить белое черным, как сместить понятия добра и зла, свободы и рабства духа.

Не потому ли некоторые «историки» так боятся говорить правду о событиях Великой Отечественной, не хотят вспоминать дружеские рукопожатия у Эльбы.

В. В. Маяковский в РОСТА

Остановитесь у картин Дейнеки — «Оборона Севастополя», «Сгоревшая деревня», «Окраина Москвы», и вы почувствуете всю суровую быль тех дней.

Правду говорят, что гора кажется тем выше, чем больше от нее удаляешься.

Так и с Дейнекой… Чем больше проходит времени, тем все монументальнее и мощнее обрисовывается огромный Художник, поразительно прямой и мудрый.

— Говорить об искусстве так же трудно, — негромко произносит мастер, — как рассказывать о разнице в запахах яблок — антоновки и бумажного ранета.

И продолжает:

— Молодость должна знать, что хочет. Но это еще не значит мочь. Я сейчас, в свои зрелые годы, больше всего боюсь быть моралистом и жить за счет накопленного авторитета.

Беда многих художников старшего поколения в том, что они на дорогах искусства предпочитают знаки запрещающие, а не указующие.

А кому же, как не молодежи, пробовать, искать выразительные смелые слова и образы, самой прочувствованные и пережитые…

Поражает простота, отобранность пластики Дейнеки. Где бы он ни был, что бы ни писал, его полотна почти символы, знаки, обретающие реальность.

Много написано строек, цехов, самолетов нашими художниками, но, пожалуй, никто из них не создал столь обобщенно острые образы нового, как Дейнека.

Одним из качеств мастера была огромная культура, знание музыки, литературы и, конечно, прежде всего изобразительного искусства. Александр Александрович превосходно писал.

Вот его слова о гениальном художнике:

«У Микеланджело ничего лишнего, один человек, остов дерева да глыба пустой земли. Но перед вами встает целый мир».

Это никак не означало, что энциклопедические знания истории культуры и искусства мешали Александру Александровичу Дейнеке быть новатором.

Ему помогали в поисках нови мощный общественный темперамент, воля и совесть творца.

Но сложная простота композиций Дейнеки требовала, кроме огромного чувства, фундаментальных знаний, великого дарования, еще и колоссального труда. Вот этого и не понимают иные подражатели искусству Дейнеки, по существу, опошляющие стиль мастера своими грубыми, псевдомонументальными «модерными» подделками. Мастер говорил о таких псевдоноваторах:

— Слишком быстро многие художники впадают в привычный схематизм признанной левизны композиции, трафарет поз. Уродство человеческого облика не вяжется с нашими представлениями о красоте человека.

Дейнека любил молодежь и очень терпеливо относился к ищущим новь.

— Терпимость необходима, — считал он, — и к возможным ошибкам художника в поисках прекрасного.

Жизнь меня научила понимать, что настоящее искусство, его стиль создаются человеческими страданиями и радостью и что напрокат стиль занять нельзя.

Сумма впечатлений, приходящаяся на мою долю, иногда меня потрясает. Я смотрел, как многое меняется, желал найти пластический язык новому, красивому, большому.

Дейнека остановился.

Большая рука описала крутую параболу:

— Девушка напрягла мышцы, и, обострив контуры молодого тела, рывком летит с вышки, распластав руки, в воду — фигуры меняются, прыжки то острые, то плавные, то широкие, но всегда прекрасные.

А возле бухты медленно разворачиваются на воде гидросамолеты и, выровнявшись, упрямо, бешено развивая скорость, отрываются от воды, с ревом несутся над вашей головой, и летчик вам улыбается.

Дейнека замолчал и задумался.

— А потом на фронте на снегу я видел сбитого летчика, и он был, как убитая птица…

Как-то вечером мы бродили с Дейнекой по просторной набережной Москвы-реки. По густой темной воде, как светлые стрелы, плыли, нет — летели красные лодки-скифы, острые, стремительные.