Начиная с 1957 года, когда написал диплом «С вахты», на всю жизнь предан теме Апшерона, Каспия, романтики труда.

Утро на Каспии.

«Утренний эшелон», «Нефтяник», «Ремонтники», «Женщины Апшерона» — все эти и другие картины как бы части большой сюиты.

«Утро на Каспии» — продолжение…

… Машина мягко катила вдоль кромки песчаной косы. В лучах зари пригородные пляжи казались безлюдными. Правое колесо автомобиля касалось моря. Вихрь брызг вздымался к сумеречному небу.

Как аккомпанемент безудержному движению, буквально из-под колес взлетали чайки. Блеснув ослепительно белыми, чуть окрашенными восходом ломкими крыльями, они стремительно уходили далеко к горизонту. Туда, где маячили нефтяные вышки.

Крики чаек, то тоскливые, то озорные, тревожили душу. Вспоминалось детство, когда бродил такой же ранью по песку. Мои следы на пляже оставались лишь на миг. Накат смывал их.

Картину «Утро на Каспии» готовил долго. Писал эскизы, этюды. Рисовал. Но потом настал момент, когда утро, крики чаек, катера, нефтяники, вышки, эстакады, розы в крепких руках сошлись вместе. Родилась тема.

Спокоен кряжистый парень в брезентовой куртке. Его мысли еще дома. Рядом с женой, детьми. Впереди напряженный рабочий день.

Кричатчайки. Медленно, неспешно плывут громады облаков.

Мне хотелось, чтобы зритель услыхал лейтмотив холста — голос моря, гармонию труда и Человека.

Лейтмотив. Гармония… Меня иногда спрашивают: почему вы так много изображаете композиторов?

Я горжусь, что мне уделил время великий Шостакович. Я писал его уже неизлечимо больным, но он позировал.

Узеир Гаджибеков, Кара Караев, Фикрет Амиров.

Скажу прямо, я не мыслю живопись без ощущения ритма, звучания времени, — утверждает Таир Салахов.

Кажется, Леонардо сказал, что музыка и живопись — сестры.

«Агава». Это растение выхаживала моя мать. Простая женщина из апшеронского селения. Она родилась там, где и ныне стоят древние храмы огнепоклонников. Где дома сложены из грубых камней. Моя матушка Сона-ханум была человечна, ласкова, невольно, глядя на агаву, ощущаю, как росли мы, пять малышей, под ее крылом. Вижу сегодня ее светозарное морщинистое лицо. Ее руки, не знавшие отдыха. Нет ее ныне. Стоит красный стул, на который бывало она присядет на минутку.

Почему оказался фонарь на шершавых каменных плитах? Не знаю. Может быть, свет, который он несет, укрепляет смысл этого полотна.

Думается, в искусстве нет малозначительных тем, если они отражают жизнь. Натюрморт, казалось, наиболее статичный жанр в живописи. Однако взгляните на корявые, истоптанные «Башмаки» кисти Ван Гога — это поистине страшный рассказ о безысходной судьбе Мастера. Но посмотрите на вангоговские «Подсолнухи», и вы увидите в них пылающее солнце Прованса, поймете неумирающую вопреки всем невзгодам мечту живописца о добре и красоте.

… Всегда верю в молодежь. В ее талант. Связь со своим временем. Стараюсь понять и почувствовать ощущение молодыми эпохи. Учусь у них дерзости, поиску.

Вспоминаю слова Мартироса Сарьяна: «Вот говорят молодежи: дерзайте! А потом сравнивают их картины с фотографиями».

Наверное, надо не забывать быть более чуткими к новациям, к мечте. Без мечты нет искусства.

Мы живем во время, когда дерзание, инициатива, гласность, мастерство приобретают особое государственное значение. Мы должны «прибавить» и в искусстве… Выйти на завтрашние рубежи художественности.

Меня на днях потрясли строки, прочитанные у Александра Блока: «Растет передо мною понятие гражданин, ия начинаю понимать, как освободительно и целебно это понятие…»

Как современно звучат эти вещие слова поэта!

Автопортрет

Ташкент. Неширокая улица. Одноэтажный дом…

В маленьком дворике нас приветливо встречает Урал Тан-сыкбаев — народный художник Советского Союза.

Он похож скорее не на академика живописи, а на декханина, всю жизнь работающего под открытым небом. Его крепкие, грубоватые руки, опаленное зноем лицо будто впитали все солнце Азии.

Румяный, веселый, он словно излучает это доброе солнечное тепло.

— С каждым годом у меня все больше любви к красоте природы родного Узбекистана, — говорит Тансыкбаев. — Всю жизнь я пытаюсь претворить эту свою любовь в пейзажах, стремлюсь воспроизвести в картинах изумительные, яркие краски Средней Азии…

В городе делаюсь больным, а как выеду на природу, руки сами тянутся к этюднику. Теперь на пленэр езжу на машине, а был помоложе, брал рюкзак и натирал на горбу мозоли. Тысячи километров исходил по любимым краям.

Колесил по степи. Лазал по горам.

Боже мой, сколько пыли! — улыбается живописец, протирая платком холст. — Все землетрясение натрясло. Вчера было шесть баллов.

Художник ставит на мольберт только что оконченный холст.

На фоне синих, лежащих в далекой дымке гор — огни большой стройки, леса, трубы.

Солнце село, и весь пейзаж погружен в золотисто-розовое марево.

«В новом есть своя удивительная красота. Десятки лет брожу по Узбекистану и не устаю удивляться постоянным переменам».

За окном мастерской в саду запела птица.

Художник замолчал, прислушался, улыбнулся:

«Люблю эту птицу. Она майной зовется. Как весна — запела майна. Народ привечает ее: вестник весны».

Мы вышли в сад. Поодаль от крыльца черные пеньки деревьев.

Здесь были вишни. Пять деревьев, — грустно говорит художник и вздыхает. — Я их давно посадил. Но вот пришлось вырубить в прошлом году, в апреле.

Поставили тут палатку и жили…

Да, землетрясение у нас в Ташкенте наделало дел. Трудно пришлось всем.

Я первое время без работы остался. Мастерская аварийная. Специалисты запретили в нее даже входить. Напугали.

А потом вроде бы привык, начал писать. Но все же трясло и трясло…

И тут друзья-москвичи позвали меня пожить, поработать в Дом творчества под Москву — в Сенеж.

Урал Тансыкбаевич ставит на мольберт пейзаж, написанный в Сенеже.

Осень. Золотые березы. Россия…

И снова мы слушаем, как поет что-то свое звонкое и веселое хлопотливая весенняя птица майна — дрозд.

— Я всегда считаю моей второй родиной Пензу, а ведь родился-то в Ташкенте, на берегу Салара.

В 1924 году посещал студию при Ташкентском музее искусств.

Преподавал тогда Николай Васильевич Розанов.

Я много писал, рисовал, мечтал увидеть полотна великих русских художников, смотрел и читал монографии, журналы.

Однажды в «Ниве» увидел прекрасную картину Горюшкина-Сорокопудова. Старая Русь предстала предо мною как живая… И вдруг узнаю, что он преподает в Пензе. Я был молод и, недолго думая, написал письмо в Пензу, а вслед за этим туда выехал.

Кочевье.

Никогда не забуду эту первую встречу.

Горюшкин-Сорокопудов был похож на старого генерала. Белые усы, борода, грозное выражение лица.

Своим видом он меня поначалу напугал. А на поверку оказался добрейшим человеком. Меня приняли, обласкали, устроили жилье. Столько внимания, столько заботы проявили, что трудно рассказать.

Бывало, стоишь в очереди за хлебом. Русские женщины приметят желтолицего скуластого паренька-инородца и уступят очередь.

Даже стыдно мне становилось — не заслужил.

Иван Силыч Горюшкин-Сорокопудов был истинный человек и художник.

Его девиз — «Главное — любить искусство и правду!»

И как он нам прививал эту любовь к истокам искусства! Учение у него как бы открыло для меня новый большой мир.

Иван Силыч говорил, что каждое истинное искусство должно быть национально.