Вердикт был оглашен две недели спустя, 12 ноября 1947 года. Хан ван Меегерен был признан виновным в обоих вменяемых ему преступлениях и приговаривался к одному году тюремного заключения (самое мягкое наказание по данным статьям обвинения). Он будет находиться под строгим медицинским наблюдением, и, учитывая скверное состояние его здоровья, по всей вероятности, ему предстоит провести этот год в клинике. Судья Болл вынес также постановление, что все фальшивые Вермееры должны быть возвращены их законным владельцам. Таким образом, «Христос и блудница», попавший в коллекцию Геринга, стал собственностью нидерландской короны; «Отрок Иисус в храме» был возвращен самому ВМ, так же как и «экспериментальные» подделки, обнаруженные инспектором Вонингом на вилле в Ницце. Но им предстояло быть выставленными на продажу вместе с прочим имуществом ВМ, чтобы покрыть его долги государству и частным лицам, пострадавшим от мошенничества.

«Отрока Иисуса» приобрел на публичном аукционе гаагский антиквар за 3 тысячи гульденов; позже он уступил полотно сэру Эрнесту Оппенгеймеру, а затем оно оказалось в одной из церквей Йоханнесбурга. А картина «Христос и блудница» очутилась в Гааге, в специальном государственном собрании Нидерландов (Stichting Nedelands Kunstbezit). Другие работы ВМ были проданы с аукциона наследниками в 1950 году, и принесли им 226 999 гульденов, сумму, разумеется, не слишком их обрадовавшую. А вот «Ужин в Эммаусе» остался в музее Бойманса – его, правда, убрали из отдела старинного искусства и выставили в углу зала, отведенного под современную живопись. Так, по злой иронии судьбы, которая ВМ, без сомнения, показалась бы еще и жестокой, его «Вермеер» оказался рядом с работами Пикассо, ван Дуйсбурга и Мондриана – тех самых «выродившихся» современных художников, которых он всегда презирал.

Когда процесс закончился и приговор был вынесен, у защиты оставалось еще две недели на то, чтобы подать апелляцию, но адвокат Хелдринг предпочел направить королеве прошение о помиловании своего подзащитного. Государственный обвинитель в кулуарах дал понять, что не станет возражать. ВМ, однако, не понадобилось помилование королевы. Он обрел свободу иным путем. 26 ноября его поместили в клинику «Валериум» в состоянии практически безнадежном: он перенес очередной удар и был на шаг от паралича. Прошли еще две нескончаемые недели, и доктора клиники объявили, что знаменитый фальсификатор выздоравливает, хотя очень медленно. Йо, Жаку и Инес, однако, ВМ казался все более слабым. И тем не менее ночью 29 декабря он вдруг резко сел на кровати, словно подброшенный пружиной, и сказал медсестре, что хочет остаться наедине с Ио. Инес и Жака не было, потому что поздно вечером они уходили ночевать в особняк на Кайзерсграхте. Медсестре, по-видимому, не понравился безапелляционный приказ ВМ, но он бросил измученный взгляд на Ио и добился своего. Затем он попросил Йо подвести его к окну. Йо пыталась спорить, но ВМ и на сей раз не слушал никаких доводов. Он сорвал с себя простыни, с трудом поднялся на ноги и ухватился за руку бывшей жены.

Улица под окном заворачивала за угол больничного сада, пустынного, окутанного синеватой дымкой. Освещение было скудное, и темнота расплывалась, как жирное пятно. Стайка зимующих здесь зябликов летела в слабом свете одинокого фонаря. Ветер поднимал в воздух мусор, покрывавший грязные тротуары. Вдруг ВМ сказал, что светает. Он увидел, как среди облаков ширится просвет треугольной формы – прорезь, окрашенная в голубоватый цвет. С неимоверными усилиями едва заметный луч света начинал пробиваться сквозь дымку, нависшую над Амстердамом. Бледное подобие солнца нарисовалось в клубящейся глубине тумана. Полил безжалостный дождь. Молния с ослепительной яркостью разорвала серое небо.

ВМ снова свернулся в клубок под одеялом. Комната тонула в тоскливых сумерках, все было пропитано резким запахом медикаментов. Йо с волнением вглядывалась в его лицо: посеревшее, распухшее, словно искаженное отчаянием, – лицо человека, чудом избежавшего гибели. Однако сам ВМ совсем не чувствовал себя таким. Отнюдь нет. Он сказал Йо, что наступил день. Они по-прежнему были вдвоем – Инес с Жаком еще не пришли, медсестра исчезла в глубине коридора. ВМ видел краешек голубого луча, с трудом пробивавшегося через запотелое стекло. Он попросил Йо открыть окно – но, разумеется, оно оказалось наглухо заделанным. Стеклянная стена. ВМ долго кашлял, потом сказал Йо, что окно уже не имеет значения. Ему достаточно того, что она смотрит ему в глаза, и от этого становится светло. Йо умилили его слова. ВМ слегка коснулся ее руки губами. Потом он словно задремал, и внезапно в комнате наступила тишина.

Часом позже ВМ проснулся. Голосом, превратившимся в шепот, он прохрипел, что все мы в этой жизни гости и приходим весьма ненадолго, а жизнь, по существу, лишь привычка. Поэтому никто не должен плакать о нем, потому что он не напрасно потратил свое время, отпущенные ему дни. Он посвятил жизнь искусству и красоте. Он выбрал то, что единственно необходимо. То лучшее, что есть в нем и что у него не отнять. Обессиленный длинным монологом, он снова с хрипом опустился на подушку. «Боже, что за мрачные речи», – подумала Йо. Было что-то страшное в этой обреченной навеки исчезнуть жизни. И было что-то ужасное в этом прощании человека, которого она на самом деле никогда не знала. Да, жизнь висит на волоске, и все же – попыталась она утешить себя – ничто так не возвышает нас, как страдание. Ио с облегчением вздохнула, заметив, что ВМ опять заснул. Ощущая комок в горле, она вновь подошла к окну: над каналами Амстердама мерцал косой свет фонарей, и дождь начинал сменяться снегом.

Еще мгновение, и ВМ вздрогнул во сне. Врач, появившийся через две-три минуты, сказал Ио, что сделать уже ничего нельзя. Очередной сердечный приступ. К сожалению, это вопрос нескольких часов. И все же ночью, упорно цепляясь за жизнь, ВМ вдруг открыл глаза и попытался что-то сказать Йо. Но из уст его не вырвалось ни единого звука. А возможно, Йо просто не смогла расшифровать то, что фальсификатор пытался произнести. ВМ приподнял голову, потом снова откинулся на подушку. Йо закричала, зовя доктора, который вошел без особенной спешки, наклонился над неподвижным телом и изрек, что на сей раз ВМ ушел навсегда. Умер мгновенно. Вероятно, апоплексический удар. Так Хан ван Меегерен, он же ВМ, исчез со сцены этого мира, разыграв свой уход по тому же сценарию, что и литературный персонаж, Бергот, на странице, написанной Марселем Прустом, отошедший в иной мир перед крошечным кусочком желтой стены «Вида Делфта» – в Париже далеким майским вечером 1921 года. Но главное – ВМ умер так же, как за двести семьдесят два года до него в холодном делфтском доме умер загадочный художник, носивший на этой земле, пусть и совсем недолго, имя Йоаннис Рейнерсзон Вермеер.

Во вступлении к роману, посвященному императору Юлиану, Гор Видал рассказывает, как однажды встретил историка Мозеса Финли в библиотеке Американской академии в Риме. Видал, собиравший документы для книги, осведомился у Финли, какого он мнения об одном своем коллеге, который занимался Зороастром. «Ему можно доверять?» – спросил Видал. «Он лучший в этой области, – ответил Финли, и добавил: – Разумеется, как и любой из нас, он выдумал все, что написал». Это может показаться парадоксальным, но я тоже убежден, что изрядная доза выдумки необходима, чтобы лучше рассказать тот великий роман, который и есть история. Не обойтись без воображения, как мне кажется, и тогда, когда хочешь рассказать о «прошлом» в повествовательном ключе. После такого признания я, однако, считаю нужным уведомить читателя, что книга «Две жизни Вермеера», будучи литературной версией «действительно имевшей место» истории, тем не менее строго верна разного рода источникам, фактам и документам – разумеется, там, где это возможно, и с учетом «повествовательного» характера всего текста. С другой стороны, история, героем которой был Хан ван Меегерен (как и Вермеер, Пруст и Геринг), – столь романическая сама по себе, что менять в ней что-то было бы глупо, ведь это только повредило бы ей. И уж это тем более не тот случай, когда рассказчик может дать волю дерзкому полету своей фантазии, да я, к счастью, таковой и не обладаю в должной степени. Как бы там ни было, речь все же идет об истории, имевшей место между 1632 и 1947 годами: чтобы вторично сочинить и воссоздать ее сегодня, мне пришлось поработать над содержанием, композицией, персонажами, ритмом, применив комбинаторную стратегию, и она позволила извлечь лучшие мелодии из музыки, которую я хотел сыграть. Но оригинальная партитура создана отнюдь не мною.