В бухте озера, ближайшей к роще, по которой мы шли, стояла шлюпка, в ней сидели Том и шестеро матросов. Мы сели в нее. Том стал у руля, гребцы налегли на весла, и шлюпка понеслась по озеру. Шестеро других матросов под командованием Джорджа ждали отца на палубе, чтобы отдать ему почести, следующие по чину, и он принял их с достоинством. Ступив на палубу, сэр Эдвард принял командование, марс-стеньги были развязаны, паруса один за другим распустились, и бриг пошел.

Я не в состоянии выразить восхищения, которое ощутил, увидев вблизи эту чудную машину, которую называют кораблем, а заметив, что он движется, я захлопал в ладоши и заплакал от радости. Матушка тоже заплакала, но не от радости: она подумала о том, что со временем я ступлю на настоящий корабль, и тогда ей будут грезиться только бури и морские битвы. Впрочем, все наши гости получили огромное удовольствие от прогулки. Погода была прекрасная, а бриг послушен, как хорошо выезженная лошадь. Мы сначала покружили по озеру, потом пересекли его во всю длину, наконец, к моему сожалению, бросили якорь и убрали паруса. Мы сели в шлюпку и поплыли к берегу, а затем углубились в рощу, спеша домой обедать; с брига раздался второй салют.

С того дня у меня появилась одна мысль, одна забава, одно счастье: бриг. Батюшка радовался, видя во мне такую тягу к морской службе, а когда мастерам, которые строили судно, пора было возвращаться в Портсмут, он нанял вместо них шестерых матросов из Ливерпуля. Что касается матушки, то она печально улыбалась, когда говорили о бриге, и утешалась только тем, что мне еще семь или восемь лет, и я не могу пока поступить на службу. Но она забывала о школе – о первой горькой разлуке, которая хороша только тем, что готовит к другой, почти всегда следующей за ней.

Я уже знал названия всех частей судна, мало-помалу познакомился и с их использованием. К концу года я был уже в состоянии сам выполнять небольшие маневры, отец и Том были моими наставниками. Это вредило другой части моего обучения, но ее отложили до зимы.

С тех пор как я побывал на бриге и ходил в мичманском мундире, я уже не считал себя ребенком, я бредил только путешествиями, бурями и сражениями. В одном углу сада поставили мишень, отец выписал из Лондона маленький штуцер[3] и пару пистолетов. Сэр Эдвард хотел, чтобы я хорошенько изучил весь механизм огнестрельного оружия, прежде чем примусь за него. Для этого из Дерби приезжал дважды в неделю оружейник учить меня разбирать ружье; потом, когда я уже знал название каждой детали, отец позволил мне стрелять. На это ушла вся осень, а к зиме я уже довольно искусно владел оружием.

Осень не нарушила наших мореходных занятий, а, напротив, способствовала им. На нашем озере тоже бывали бури, как на море, и когда начинался северный ветер, поверхность его, обыкновенно столь ровная и спокойная, вздымалась и на ней появлялись валы, которые создавали ощутимую качку. Тогда я лазил с Томом вязать рифы у самых высоких парусов, и это был для меня настоящий праздник, потому что по возвращении в поместье отец или Том рассказывали о моих подвигах, и удовлетворенное самолюбие возвышало меня в собственных глазах.

Три года прошли в этих занятиях. Я не только стал хорошим матросом, смелым и ловким, но и знал уже корабельную работу, так что мог сам командовать. Иногда отец давал мне маленький рупор, и я из матроса превращался в капитана, экипаж по моей команде исполнял работы, которыми я вместе с ним занимался, и я утешался, видя, что и опытные люди совершают иногда такие же ошибки, как я. В других направлениях успехи мои были гораздо меньше, однако географию я знал так, как только может знать ее десятилетний ребенок; также немного знал математику, но латыни и не начинал учиться. Что касается стрельбы, то в ней я делал удивительные успехи, к радости всех близких, за исключением матери, которая не любила всего, что влечет разрушение.

Наступил день моего отъезда из Вильямс-Хауса. Отец решился отдать меня в колледж Гарро-на-Холме, где обучались дети из лондонских дворянских семей. Это была первая моя разлука с родителями, разлука горестная, хотя каждый из нас старался скрыть свою печаль. Со мной поехал один Том. Отец дал ему письмо к доктору Ботлеру, указав в нем, какие направления в воспитании, по его мнению, для меня всего нужнее. Гимнастика, фехтование и искусство кулачного боя были подчеркнуты, что касается латинского и греческого языков, то сэр Эдвард не очень их уважал, однако же не запрещал обучать меня им.

Мы с Томом отправились в путь в отцовской дорожной карете. Я попрощался со своим бригом почти так же нежно, как и с моими добрыми родителями. Дети эгоистичны и не умеют отличать привязанностей от удовольствий.

В дороге все для меня было ново. К несчастью, Том, который никогда не совершал других сухопутных путешествий, кроме своей поездки в Вильямс-Хаус, а оттуда не выезжал ни разу, был не в состоянии удовлетворить мое любопытство. При виде каждого довольно большого города я спрашивал, не Лондон ли это. Одним словом, я был удивительно невежествен во всем.

Наконец, мы приехали в колледж. Том тотчас повел меня к доктору Ботлеру. Он занял место доктора Друри, любимого всеми воспитанниками, а потому назначение Ботлера вызвало у учащихся недовольство. Доктор принял меня, сидя в большом кресле, он прочел письмо батюшки, кивнул в знак того, что согласен принять меня в число своих воспитанников, и, указав Тому на стул, начал расспрашивать, чему я учился.

Я ответил, что знаю всю корабельную работу, умею брать высоты, ездить верхом, плавать и стрелять из ружья. Доктор Ботлер подумал, что я сумасшедший, и, нахмурив брови, повторил свой вопрос. Том поспешил на помощь и сказал, что это правда, что я действительно все это умею.

– Неужели он ничего больше не знает? – спросил доктор с презрением, которого даже не попытался скрыть.

Том выпучил глаза от удивления: он воображал, что я и так уже образованный молодой человек, и всегда считал, что незачем посылать меня в колледж, потому что мне там нечему учиться. Я сказал доктору:

– Кроме этого, я хорошо говорю по-французски, неплохо знаю географию, немного математику и историю.

Я забыл еще ирландское наречие, на котором благодаря миссис Денисон говорил, как добрый сын Эрина[4].

– Хм, довольно много, – сказал доктор; к его изумлению, я не знал ничего, что обычно известно двенадцатилетним детям, но зато владел тем, чему учатся гораздо позже. – А разве греческому и латинскому вы не учились? – прибавил он.

Я вынужден был признаться, что не умею даже читать на этих языках. Ботлер невозмутимо взял большую тетрадь и записал в ней: «Джон Девис поступил в колледж Гарро-на-Холме 7 октября 1806 года, в последний класс».

Он прочел это вслух, и я покраснел до ушей, услышав слова, которыми оканчивалась запись. Я хотел было уйти, как вдруг дверь отворилась, и появился один из воспитанников.

Это был молодой человек лет шестнадцати-семнадцати, с бледным лицом, тонкими аристократическими чертами и надменным взором. Его черные вьющиеся волосы были зачесаны на сторону с большей старательностью, чем обыкновенно бывает у молодых людей этих лет, притом у него, тоже против обыкновения, руки были бледны и нежны, как у женщины, а один из пальцев украшал богатый перстень.

– Вы за мной посылали, мистер Ботлер? – сказал он надменным тоном, стоя в дверях.

– Да, милорд, – ответил доктор.

– Позвольте спросить, чему я обязан этой честью?..

Он произнес последние слова с улыбкой, которая не укрылась ни от кого из нас.

– Я желаю знать, милорд, почему вы, несмотря на мое приглашение, – доктор сделал особенное ударение на этих словах, – не пришли ко мне вчера обедать вместе с другими воспитанниками?

– Позвольте мне не отвечать на этот вопрос.

– Извините, милорд, вы нарушили принятый у нас обычай, и я непременно хочу знать, какова причина этому… Если только у вас была какая-нибудь причина, – прибавил профессор, пожимая плечами.