Пять лет Винсент Хадли провел в английской тюрьме. Потом закончилась война, и его выпустили без единого шиллинга в кармане. Тюрьма для него была странным сновидением, в котором он слышал, как разговаривали другие, как они разражались громкими тирадами и перечисляли свои горести. Что касается Винсента, он никогда не говорил много, хотя было очевидно, что и он горевал. Весь первый год он плакал, горько, страшно, проливая соленые слезы, потом перестал. Когда он вышел из тюрьмы, он, вероятно, не заплакал бы, даже если бы его ударили кинжалом в грудь. У него внутри не осталось воды. У него внутри совсем ничего не осталось.
Он занялся той единственной работой, которую умел делать. Он нанимался на один корабль за другим, всегда выискивая маршрут, что мог бы привести его поближе к дому. У кого-нибудь другого навсегда мог остаться вполне обоснованный страх перед морем; кто-нибудь другой мог бы так и жить в постоянном ужасе перед штормами, с которыми человеку не справиться, перед ураганами, которые налетают внезапно в тот час, когда море выглядит гладким, как стекло.
Но Винсент был бесстрашен. Если нужно было сделать что-то опасное, его нужно было просто попросить, даже командовать не нужно было. И он прыгал в самое холодное течение и соскребал ракушки с днища шлюпа. Он доставал якоря с глубины. Он сражался с луфарями, и на руках у него остались следы их зубов. И хотя во многих таких битвах он вышел победителем, сражения всегда были яростными.
Наконец он добрался до Виргинии. К тому времени ему было двадцать семь лет, и он по-прежнему был неразговорчив. У него не было ответов, и он не хотел вопросов. Он так долго пробыл в Вест-Индии, что кровь у него стала жидкой. Он стал непривычен к холоду, а он знал, что по мере дальнейшего продвижения будет становиться все холоднее.
В Виргинии он первым делом купил себе куртку из оленьей кожи. И начал медленно продвигаться на север, все время на рыболовецких суденышках, все время занимаясь самой опасной работой. И всегда, когда работавшие рядом с ним говорили: «Давайте вернемся», всегда, когда море было самым бурным, Винсент говорил: «Пошли вперед». Он подумывал было написать письмо домой, объяснить, где он был. Но он никогда не был силен в грамоте, и если бы дошло до дела, что бы он написал? Что птица обмакнула крылья в холодное взмученное море и крылья покрылись пеной? И тут дрозд понял, что утонет, но вместо этого внезапно взмыл вверх, этот любимчик брата, который никогда до этого не летал? И исчез в облаке.
У него ушло двенадцать лет на то, чтобы придумать, что же он скажет.
Мужчина из него получился высокий, красивый, спокойный; во многом он походил на отца. Женщины влюблялись в него, но подобные вещи его не заботили. Следы медного обруча с бочонка, за который он так отчаянно цеплялся, все еще были глубоко впечатаны в пальцы на обеих руках. Иногда ему говорили, что эти отметки похожи на кольца. Возможно, так оно и было. Он уже был с чем-то повенчан. И ни одна женщина в Виргинии, или Мэриленде, или Нью-Йорке не могла привязать его к себе дольше чем на несколько дней.
Когда он добрался до Кейп-Кода, было лето. Он пустился в путь по Кингс-хайвей, по изрытой колеями песчаной неширокой дороге, которая должна была привести его к дому. Когда он останавливался в тавернах и слышал массачусетский говор, ему казалось, что он отсутствовал гораздо больше двенадцати лет.
Ему хотелось пройтись пешком и проникнуться атмосферой места. Он хотел не торопясь рассмотреть ваточник, и дикую чернику, и клюквенные болота. Он так долго находился в море и был так привычен к его постоянному движению, что прошло какое-то время, прежде чем он приспособился к ходьбе по твердой земле. Он спал под дубами, а в тавернах, где время от времени останавливался, он заказывал хлеб, подливку и что-нибудь еще понемножку. Он приучил себя не жаждать воды и не голодать без еды.
В этом мире мало осталось того, к чему он был бы привязан. На руках у него горели следы укусов луфарей, но он не обращал внимания на шрамы. Он думал о том, как когда-то был уверен в себе, как считал, что он не глупее кого угодно. Он думал о стрекозах, скользящих над прудом, и о том, с каким шумом лягушки плюхаются в воду, и о желтом свете, вливающемся сквозь окна дома, построенного его отцом. Он думал о том, как любовь может заставить человека двигаться по таким дорогам, которые трудно и вообразить, просто нужно ставить одну ногу перед другой, даже если тебе кажется, что внутри у тебя уже ничего не осталось. Немного спустя до него донесся запах сирени и аромат дикого лука.
И прямо перед ним раскинулось море цветущего душистого горошка, акры цветущего горошка, заботливо выращенного из семян, розовое безбрежное море.
Ведьма из Труро
Ведьмы обычно принимают имя места, потому что место дает им силу. Необязательно, чтобы место было красивым, или обитаемым, или даже просто зеленым. Песок и соль — тоже недурно. Сосна, коринка и ежевика — еще лучше. В конце концов из горечи рождается выносливость. Семя, возросшее на трудной почве, будет намного сильнее. Поражение — молоко, которое должны пить все ведьмы; это урок, который они обязаны усвоить, и это диета, на которой им приходится сидеть постоянно.
Руфь Деклан жила на высоком крутом берегу. Само место называлось Холмом черного дрозда, и поэтому ее звали Руфь с Холма черного дрозда. Это имя шло ей, потому что волосы у нее были черные и поступь такая легкая, что она могла скользнуть мимо человека, а тот и не видел ее, просто ощущал слабое дуновение ветерка, аромат, напоминающий о фруктовых садах, и слабый запах парного молока.
Руфь держала коров. Их было всего полдюжины, но молока они давали столько, что и от двадцати коров не получить. Она выводила своих коров на прогулку по разъезженной в песке Кингс-хайвей, как любимых собачек, и вела их вниз к бухте, а там они паслись на болотной траве. Руфь с Холма черного дрозда называла коров своими детками и прижимала их к груди. Она трепала их по головам и давала сахар с ладони. И может быть, поэтому их молоко было таким сладким. Поговаривали, что по ночам она пела для своих коров, и поэтому всякий, кто покупал у нее молоко, уж наверняка был околдован.
Не то чтобы люди всерьез верили в такие сказки. Но все равно, когда Руфь приходила в город, старые женщины завязывали в узелки тесемки на рукавах — от сглаза. Руфь таких людей избегала; ей было все равно, что они думают. Она бы с огромным удовольствием оставалась у себя на холме и никогда бы не спускалась вниз. Но случились два события. Сначала оспа унесла ее отца и мать, несмотря на весь сассафрасовый чай, которым Руфь поила их, несмотря на всю любовь, с какой она ухаживала за ними. А потом пришел пожар, спаливший и дом, и землю.
В ночь пожара Руфь с Холма черного дрозда стояла в траве и пронзительно кричала. Ее было слышно аж в Истхэме и далеко в море. Она смотрела, как горели яблони и персиковые деревья. Она смотрела, как трава становилась красной, словно кровь. Она рисковала своей жизнью, спасая коров. Она вбежала в уже дымящийся хлев, и коровы в панике собрались вокруг нее, мыча и истекая молоком. Как будто мало было того, что она потеряла и мать и отца, теперь она потеряла Холм черного дрозда, с ним и себя.
Пламя бушевало два дня, пока не пошел сильный дождь. Люди в городе рассказывали, что Руфь убила жабу и прибила ее гвоздями к орешнику. Она ведь знала, что от этого пойдет дождь, но было уже слишком поздно. Холм сгорел дотла. Теперь это действительно был холм черного дрозда, черный, как ночь, черный, как взгляд Руфи, черный, как ожидавшее ее будущее.
Руфь сидела на склоне холма, пока волосы у нее не свалялись, пока кожа не стала того же серого цвета, что и небо над головой. Она могла бы вечно сидеть там, но спустя какое-то время коровы начали плакать. Они ослабели от голода, и они все еще были ее детками, и поэтому Руфь пошла с ними в город.
Однажды люди выглянули в свои окошки, и им показалось, что черный дрозд слетел вниз, а за черной птицей тянется стадо худющих дойных коров, осмоленных пламенем пожара.
