— Плохая погода для охоты, — сказал Соррел, когда они остановились у его хижины, чтобы засвидетельствовать свое почтение. — Ондатры они как лисицы. Лисицы любят дождь. А в ясный день ничего вы не поймаете.

Что ж, они подумают об этом. В конце концов, они ведь рыбаки. Они умеют терпеть, и у них много времени. Может, там вообще осталась всего парочка ондатр, ну и ладно.

— Твоя мать хочет, чтобы ты подал заявление на эту стипендию, — сказал Джордж Вест после того, как оба удобно устроились.

Вид на Хафвей-понд был очень неплох, но ничуть не лучше, чем вид на их собственный пруд.

— Дело в том, что если я подам это заявление, то получу стипендию.

— Думаю, твоей матери об этом известно.

— Она не знает меня так, как ты, папа, — сказал Лайон своему отцу. — Как мы с тобой думаем о нашем доме.

Джордж взял с собой завтрак — два бутерброда с ветчиной, завернутые в кухонное полотенце. Мужчины принялись за еду. Странно, но Джордж чувствовал к Лайону особую близость, он был ему даже ближе, чем собственные дети. Может, потому, что Лайон был первым, или потому, что Вайолет в нем тогда так нуждалась? Или просто из-за того, кем Лайон всегда был и кем он всегда будет — любимым сыном Джорджа Веста.

Пока они ели картофельный салат, Джордж думал, не сказать ли ему правду — что он не отец Лайона, что его настоящий отец лучше, умнее, по правде сказать, он настоящий профессор. Но если сам Джордж Вест и был кем-то, так это честным человеком, честным до неприличия. Сказать, что Лайон не его сын, было бы ложью, поэтому он не мог так сказать.

— Ну, она бы хотела, чтобы ты все-таки подал заявление, — проговорил он вместо этого.

В тот день они так ничего и не поймали.

Но на неделе Лайон отнес заявление в мэрию, и семейство гордилось им, когда приехал Джек Кросби, чтобы вручить стипендию. В тот чудесный день весь город собрался на лужайке, скорее, чтобы поглазеть на автомобиль Джека Кросби, но тем не менее там были все. Лайон должен был уехать с Кросби.

Поездка до самого Кембриджа [8]на сверкающем экипаже, а не на старом пыльном пароходе из Провинстауна была частью праздника. Сестры Лайона по этому поводу нарядились в самое лучшее, а Джордж Вест влез в костюм, тот самый, что надевал на похороны. Братья Лайона сделали табличку и повесили на дверь его спальни. Табличка гласила: «Здесь спал первый гражданин нашего города, поступивший в Гарвард».

Джордж отправил детей на праздник, запряг лошадей в тележку и отправился искать Вайолет. Она была на поле душистого горошка, буйно цветущего. В это время года щеглы прилетали клевать чертополох. Над полем стояло ровное и неспешное стрекотание сверчков.

Одной ногой Джордж Вест оперся на пень старого дуба. По небу пронеслось что-то белое — облачко, или клубок пушинок ваточника, или снежно-белый дрозд, живший у пруда.

— Ты думаешь, я сделала ошибку? — сказала Вайолет.

Ей еще и сорока не было, но она уже устала. Она понимала, что этот августовский день делил все на до и после. Как-то вдруг она поняла, что Лайон не вернется. И она была права относительно этого точно так же, как всегда была права во всем. Конечно, за четыре года в Кембридже он время от времени будет навещать их. Но потом он перейдет в Оксфорд, а потом получит место в Лондоне и будет преподавать высшую математику в университете. Он будет настолько углублен в свою работу, так занят, что даже ни разу не влюбится, пока ему не стукнет сорок два и он не станет старше, чем Вайолет сейчас.

Однажды, прогуливаясь по Гайд-парку, он увидит молодую женщину, американку Хелен, гостившую у тети с дядей, и почувствует, будто что-то острое пронзило его сердце. В мире математики не найдется ничего, что подготовило бы Лайона к любви. В любви правила сложения не работают. Когда он встретит Хелен, он будет думать о душистом горошке у себя дома, о том, как лепестки его меняют цвет в течение дня, какими они бывают бледными и жемчужными на рассвете, розовыми под полуденным солнцем, пурпурными, фиолетовыми и, наконец, серыми вечером.

Конечно же, Лайон пошлет домой фотографии свадьбы, скромной церемонии в прелестной часовне в Найтсбридже. И он будет исправно отправлять рождественские открытки и поздравления с днем рождения всем братьям и сестрам, книги, которые, по его мнению, понравятся отцу — в основном иллюстрированные издания, посвященные рыбалке, иногда охоте, возможно как напоминание о том дне, когда они охотились на ондатру.

Матери Лайон прислал фотографию в серебряной рамке, на которой он, Хелен и новорожденный младенец, Лайон-младший, стояли перед «Родстером MG», [9]его любимейшей вещью. Личико ребенка было неразличимо, но Хелен выглядела прехорошенькой и молодой, каштановые деревья были роскошны, «родстер» сверкал как зеркало. Лайон обожал автомобили с того дня, когда Джек Кросби подвез его до Кембриджа. Они добирались до города почти целый день, да и мотор ломался дважды, но Лайон был покорен.

Особенно ему нравилось ощущение ветра, чувство полета, то, как деревья проплывали мимо.

— Это только начало, малыш, — сказал ему Джек Кросби.

Ему приходилось кричать, иначе Лайон не услышал бы его через шум и дребезжание мотора. Оба они были в автомобильных очках, чтобы мошки не попадали в глаза.

Каждый раз, когда он вел свою машину, Лайон вспоминал тот день. То, как обострены были все его чувства, как он понял вдруг и сразу, чего для него хочет его мать. Он думал об этом, когда они с Хелен отправились отдохнуть, впервые с того дня, как стали родителями. Ребенку было уже три месяца, и его оставили с няней. Им нужно было провести немного времени друг с другом, им нужно было испытать ощущение ветра, полета, проплывающих мимо деревьев.

— Только не очень быстро, — попросила Хелен, хотя знала, что он не послушается.

Лайон был упрямцем. Он всегда был таким. Каштаны стояли в цвету, кусты роз были усыпаны роскошными цветами. Машина мчалась так быстро, в воздухе стоял вкус меда, теплого, согретого солнцем.

Дома их малыш спал в колыбельке. У него был чудный характер, и с этим повезло всем. Няне придется провести с ним почти четыре недели после несчастного случая, прежде чем на пароходе прибудет его бабушка, чтобы забрать мальчика. К тому времени ребенок научится спать целую ночь, не просыпаясь. И если это не счастье, то что тогда можно назвать удачей? Он не писался. Он не плакал и не хныкал. Он был восхитительным. Единственным в своем роде. Легко можно было бы найти ему няню на путешествие через Атлантику, конечно, ведь от него не будет никаких проблем. Даже английская няня, так привязавшаяся к ребенку, выразила желание поехать. Но Вайолет не хотела и слышать об этом. В столь длительном путешествии рядом с ребенком не будет никого, кроме нее. Никого, по крайней мере пока у нее было право голоса.

Лайон Вест-младший был влюблен. Он все думал о том, как это могло приключиться с ним в абсолютно неподходящий период его жизни, удивленно размышляя — а может, все в этом мире так и бывает? Скажем, человек думал, что он направляется на север, а там вдруг лед возьми да растай. Или он был уверен, что полуденное солнце стоит в зените, и вдруг осознавал, что видимое им — это траектории звезд на небе.

Лайон уже был помолвлен с вполне милой девушкой из Бостона, когда его послали в Нью-Джерси для прохождения начальной военной подготовки. Он все еще был помолвлен с ней, когда его отправили по морю во Францию, а потом в Германию, для освобождения. Лайон был математик, так же как и его отец, но он изучал в Гарварде немецкий язык и говорил на нем достаточно свободно для того, чтобы его сочли полезным.

Он был уравновешенным и толковым, а кроме того, был исключительно постоянен. И все же время шло, и милая девушка, с которой он был помолвлен, все больше отдалялась. Она стала просто Кэрол из Уэллсли, а ее легкий нрав и невинность все более превращались в загадку. Каждый божий день Лайон видел вокруг кровь и горе, голод и ужас, и образ Кэрол становился все бледнее в памяти, пока не превратился в крошечное и смутное воспоминание, светлячок желания.