Я направился к открытой двери в дальней стене комнаты, но Джемма меня опередила. Она спрыгнула со стола и загородила дверной проем, раскинув руки в стороны.

— Разве произойдет что-то ужасное, если люди узнают, что ты умеешь делать такие крутые штуки?

— Все поселенцы покинут океан, и новые семейства никогда не станут жить на дне моря, вот почему я молчу. — Я проскользнул под рукой Джеммы и пошел вперед по темному коридору. — Мои родители трудятся не покладая рук, чтобы сохранить то, что мы имеем, — проговорил я через плечо. — Как и все остальные. Думаешь, мне хочется, чтобы из-за меня все закончилось?

Джемма догнала меня.

— По крайней мере, расскажи мне, как это произошло. Ты просто проснулся однажды утром и понял, что можешь разговаривать с дельфинами?

— Я не умею с ними разговаривать. — Я поймал на себе ее нетерпеливый взгляд. — Ну хорошо. Дельфины и киты способны слышать издаваемые мной щелчки. А когда я слышу их щелчки, я могу сказать, что это за сигналы, что они означают — радость, тревогу, сигнал о нахождении пищи. Но мы не переговариваемся.

Вдоль коридора располагалось множество закрытых стальных дверей. Это был тюремный блок. Я потянул на себя первую попавшуюся дверь. Она оказалась заперта. Джемма направила луч фонарика мне в лицо — как на допросе.

— Ну ладно, ладно, — проговорил я, прикрыв ладонью глаза. — Это произошло не сразу. Когда мне исполнилось девять, я обратил внимание, что в океане становится все более шумно. Но больше никто так не считал. И вне воды я тоже стал слышать больше звуков и решил, что у меня просто обострился слух. Через некоторое время я начал ощущать разницу между первоначальным звуком и эхом и тогда стал издавать звуки и таким образом оценивать расстояние. Потом, в один прекрасный день, все соединилось между собой, и я понял, что могу видеть то, что слышу.

— Но как? Что ты для этого сделал? Чем занимался?

— Ничем. Лежал в постели с закрытыми глазами, — ответил я, отчетливо вспомнив то утро. — Мама позвала меня завтракать, а когда я откликнулся, то услышал, как мой голос словно запрыгал по комнате. И тогда я понял, что способен видеть комнату, не открывая глаз.

— Блеск!

— Да нет, это было страшновато.

— И ты сразу рассказал об этом родителям?

Я растерялся. Я не знал, стоит ли распространяться дальше. Если честно, мне совсем не хотелось.

— Да, — сказал я со вздохом. — Я им все рассказал.

Я попытался открыть еще одну дверь камеры, но она не поддалась. Я повернулся на месте. Джемма снова встала на моем пути.

— И? — требовательно вопросила она.

— И меня повезли наверх и показали уйме врачей. — У меня ком подступил к горлу, я едва мог сглотнуть. — Несколько недель у меня брали анализы крови, сканировали головной мозг и никаких отклонений не нашли, но все равно доктора не хотели прекращать обследования.

«Обследования, — подумал я, — это еще мягко сказано».

— Меня не желали выписывать из больницы, и тогда за дело взялась комиссия по правам детей. Моим родителям пришлось обратиться в суд, чтобы меня им отдали, но и этого они добились с трудом. Судья намеревался передать меня под опеку государства. И тогда я притворился, будто больше не умею делать ничего необычного.

— И врачи тебе поверили?

— Сомневаюсь. Но они ничего не могли доказать. Когда я пользуюсь биосонаром, они отмечают активность в том участке головного мозга, который большинство людей совсем не использует. А когда я к этой способности не прибегаю, никакой активности нет. Словом, они не могли меня задерживать в больнице — у них не было для этого веской причины. Мне просто очень повезло, что в медицинскую карту не вписали мое настоящее имя. А тот врач, написавший статью, про которую ты все время говоришь, — доктор Метцгер — он меня вообще не видел и не обследовал. Он услышал о судебном деле, а потом получил всю информацию из больничных записей. Мои родители были просто вне себя.

— Но они-то знают правду? Что ты по-прежнему умеешь пользоваться этим… сонаром?

Я отвернулся и ухватился за ручку следующей двери. Ручка повернулась, но дверь не поддалась.

— Ты солгал родителям?

Я навалился на дверь плечом, надавил изо всех сил, и она, не удержавшись на ржавых петлях, упала на пол. В коридор хлынула вода. Вместо того чтобы направить луч фонарика в темноту, Джемма упорно продолжала светить на меня.

— Я все поняла. Ты не желаешь быть кем-то вроде подопытного кролика, но…

— Нет никаких «но», — сердито буркнул я. — Врачи во всем винили давление воды — дескать, это из-за давления воды мой мозг изменился. Они советовали моим родителям навсегда перебраться наверх. Ну а я уже успел насмотреться, как вы там живете — как миксины, сваленные в кучу. Ты только не обижайся, но уж пусть лучше мой мозг будет не таким, как у всех.

— Как ты можешь! Они — твои родители!

— Не говорить о чем-то — не то же самое, что врать.

— Тебе сколько лет? Шесть? Нет, это одно и то же.

— Приятно было узнать, где ты проводишь черту, — фыркнул я. — Врать нехорошо, а красть — просто здорово. Это всего лишь еще один фокус, которому тебя научил твой брат.

Отвернувшись от меня, Джемма стала освещать помещение лучом фонарика. Разговор явно был окончен. Жаль, что он не закончился раньше.

Я пошел за ней вдоль двухъярусных коек. На большинстве из них не было матрасов, но кое-где на спинках висели одеяла и простыни, словно для просушки. Луч фонарика выхватывал из темноты прикрепленные к стенам постеры. Рисунок с изображением парапланериста. Страничка из книжки комиксов. Фотография улыбающейся маленькой светловолосой девочки, у которой не хватало нескольких передних зубов.

Океан сдавливал прочное, жесткое здание, заставлял его потрескивать и стонать.

— Давай выбираться отсюда. Здесь я ничего не смогу разузнать о бандитах. По крайней мере, ничего важного.

Повернувшись ко мне спиной, Джемма навела луч фонарика на фотографию, прикрепленную к стене над одной из верхних коек, и прошлепала по воде ближе к стене.

— Наверное, это дочка кого-нибудь из заключенных, — сказал я, подойдя к Джемме.

Джемма сунула мне фонарик и забралась на верхнюю койку. Затем принялась отрывать скотч, которым фотография была приклеена к стене. Ее движения были резкими, торопливыми. Что с ней случилось? Тяжело дыша, она отклеила от стены последний уголок фотографии.

— Это же ты! — изумленно воскликнул я, глядя на Джемму, бережно державшую в руках фотоснимок. — Почему ты мне не сказала, что твой брат сидел в тюрьме?

— Не понимаешь? — дрогнувшим голосом проговорила Джемма. — Это была не тюрьма.

Я снова навел луч фонарика на постеры на стенах и понял, что она имеет в виду. Парапланеристы, комиксы… Не такие картинки взрослые мужчины вешают над своими кроватями. А уж тем более — закоренелые преступники.

— Здесь был реформаторий, — выдохнул я. — Колония для малолетних преступников.

Вот где Минога приобрел отблеск на коже. И Красавчик тоже. Это они носили наручники и занимались поиском жемчуга и марганцевых конкреций.

Послышался противный скрежет. Я вдруг вспомнил рассказ дока. Он говорил о том, что видел узников тюрьмы «Сиблайт». Он следил за их здоровьем. Вчера вечером, когда он рассказывал о побеге заключенных из тюрьмы, он прекрасно знал, что в то время это были мальчишки-подростки. Младше меня. И все же док заставил нас поверить в то, что речь шла о взрослых мужчинах, он назвал «Сиблайт» тюрьмой — хотя тринадцатилетних ребят в тюрьму не сажали. Или все же сажали?

— Ничего не понимаю, — растерянно проговорил я, силясь найти смысл в том, что док все так представил. — Зачем Содружеству понадобилось держать здесь детей?

— Наверное, потому, что наверху слишком мало места, — с горечью проговорила Джемма. Она забросила ноги на койку и улеглась, обернув вокруг шеи длинную косу, как воротник. — Содружество решило не тратить драгоценное пространство на каких-то там малолетних преступников.