Губы красавицы скривились в гримасе, зубы сверкнули, а шея выгнулась, повторяя диковатый поворот головы. Пико смотрел на нее во все глаза.

Неужели это та самая богиня, которая только что появлялась перед своими восторженными почитателями, неприкосновенная, как видение? Та, чью ослепительную наготу он подглядел в Сикстинской капелле?

Он сделал пару шагов, чтобы лучше ее рассмотреть. Тусклый свет падал на прелестное лицо, четко очерчивая профиль на затененной стене. Джованни сравнил ее с портретом, что был у Лоренцо, и с другими изображениями Симонетты, которые видел. Сходство было удивительное, но в совершенной геометрии линий что-то неуловимо поменялось. Несомненно, это была она. И в то же время не она, словно из-под блестящего ночного грима проглянуло настоящее лицо актрисы в костюме богини из античной трагедии. Теперь лицедейка ушла со сцены, и в пустом театре осталась только женщина.

Против ожидания, она ничуть не удивилась. Только украдкой изучала юношу, без всякого выражения, как смотрят на случайного прохожего на улице.

Вдруг куча лохмотьев, до сих пор незаметная в полумраке, пошевелилась, и Пико увидел замолотивший по воздуху лес рук и ног. Вдоль стены, быстро исчезнув за дверью, прошмыгнула Мирна. На миг обе крайности — сияющая красота и жуткое недоразумение природы — оказались рядом, как живое свидетельство того, насколько сила случая властвует над всем мирозданием.

Женщина быстро взглянула на убегающую Мирну и повернулась к Пико.

— Что вы от меня хотите? — спросила она отстраненно.

Ему вдруг пришло на ум, что никто из тех, кто ее знал, не придал значения голосу. А ведь человек проявляет себя прежде всего голосом. Можно подумать, что никто не слышал, как она говорит. А может быть, слышали не реальный голос, а то, что диктовало воображение, о чем кричали собственные эмоции. Так ребенок зачарованно слышит в раковине шум моря и не понимает, что это кровь пульсирует у него в ушах.

Может, с ним случилось то же самое? Голос, который он услышал, был резковатый, с простонародными интонациями, и в нем сквозила не столько удаленность от мира идей, сколько усталость после рабочего дня. Может, и он по привычке услышал голос, который привык слышать у всех женщин?

— Я тоже был в зале и видел вас.

Она слегка тряхнула копной золотистых волос, словно отгоняя назойливое насекомое.

— Знаю. Я тоже вас видела. Я вас ждала.

Пико вздрогнул.

— Вы меня знаете? — прошептал он, подойдя еще на шаг.

Но женщина выбросила вперед руку, остановив его раскрытой ладонью.

— Никто из Возлюбленных не должен ко мне прикасаться. Таков договор.

Юноша остановился.

— Из Возлюбленных? Но я к ним не принадлежу. Я…

— В Симонетту влюблены все. Вы тоже.

— Чего вы боитесь? Что кто-нибудь вас опознает?

— Узнает? Никто не может опознать того, кого не видел раньше. Кто же может опознать меня? Обо мне никто ничего не знает.

— Как это — никто? А те, кто избрал вас своей вдохновительницей, они что, тоже ничего о вас не знают?

— Никто и ничего. Они выбрали мою форму, потому что видели в ней тень своих желаний. Но за этой видимостью не стоит ничего. Ничего. За это меня и выбрали.

— Не понимаю, — смущенно пробормотал Пико. — Они говорят, что в вас проявилась душа прекрасной Симонетты… Как же вы можете быть ничем?

— Говорю вам, я ничто. Это их и покорило. Ведь вы, мужчины, в каждой женщине ищете именно это: теплое «ничто», которое заполняете своими мечтами. Этим и должна заниматься женщина — носить ваши мечты, как платье, чтобы каждый из вас находил в ней то, что утратил. Все эти люди обожают не меня, а одеяние, которое я ношу для них. Мне рассказывали о Симонетте Веспуччи. Ее видели тысячи глаз, но никто не заметил, что она была всего лишь зеркалом. Зеркалом. Как вот это. — Она с хитрой улыбкой взяла со стола бронзовую рамку и протянула ее юноше.

Пико увидел отражение собственного лица, но на миг потерял уверенность в том, что это именно он. То ли зеркало было тусклым, то ли его поверхность недостаточно гладкой, но изображение чуть искажалось. Лицо было его. В то же время на Джованни из зеркала удивленно смотрел кто-то другой. Тогда женщина легким движением руки повернула зеркало так, что сама в нем отразилась, и уже из зеркала стала пристально на него глядеть.

Пико в смятении отвел глаза. В нем вспыхнуло непреодолимое желание прижать ее к себе, сбросить плащ, которым она закрывалась, как щитом. Дрожащими руками, словно он прикасался к клубку змей, он отвел золотые волосы и попытался найти ее губы. Она уперлась руками в грудь Пико и с силой оттолкнула его.

— Нет, — услышал он бесцветный голос. В этом голосе не было ни гнева, ни чувства, ни желания. — Для тебя я настоящая. Поэтому ты не можешь мною владеть.

Наверное, то, что сказала ему женщина, было правдой. Семирамида, Дидона, Клеопатра покорили бессчетное количество мужчин. Что общего было у Цезаря, Антония и тысяч остальных? Что могли они разглядеть в одной и той же женщине, способной пленить такие разные умы? Ведь самое страстное влечение к такому же блистательному телу какой-нибудь куртизанки и часа не длилось после соития. Так что же? Что их влекло, если не они сами?

Ему было глаз не оторвать от прекрасного тела, которое, сбросив одежды, предстало теперь перед ним во всем своем великолепии. Те же изумительные пропорции, те же плавные изгибы, что он видел когда-то в Сикстинской капелле и во время чудесного появления на церемонии. Но теперь это тело освещал внутренний огонь, пламя чувства. Если раньше он любовался статуей, то здесь перед ним стоит живая женщина.

Теперь он замечал крохотные детали, которые издали разглядеть было невозможно. Морщинки в углах глаз. Веснушки на верхней части щек.

Джованни загляделся на родинку в нежной выемке пупка, а хрупкие, как у ребенка, костяшки пальцев начали тихонько его ласкать. Это тело словно было изваяно большим мастером, который в своем искусстве необыкновенно близко подошел к совершенству идеальной Красоты, а потом вдруг остановился, убоявшись возбудить зависть богов.

Однажды, беседуя с мастером по керамике, Пико узнал об обычае китайских гончаров испещрять свои изделия рисунками, чтобы ни один предмет, вышедший из рук человека, не выглядел совершенным. Может быть, планета перестанет существовать, если земной мир хоть на миг совпадет с небесным? И к этому мы приговорены природой? Никакими усилиями нам не удастся похитить частицу того, что блуждает над нашими головами, в горнем мире совершенства. Сама природа избегает последнего сочетания, того, что поставило бы последнюю печать на ее деяния. И мир потерял бы смысл, если бы нам удалось догнать образы, живущие в наших снах.

Неужели клинамен [74]Лукреция, сила, противостоящая бесконечному низвержению в пустоту и дающая жизнь всему сущему, нужна только для того, чтобы положить начало бесконечному приближению? И она тоже обречена никогда не достигнуть конечной цели? Сколь бы ни были бесконечны ее перемещения и бесчисленны комбинации ее частиц, среди них есть одна единственная, последняя, которая недостижима. И когда в конце времен снова начнется грандиозный цикл, все опять пойдет по кругу извечного несовершенства и бесконечного повторения несчастий.

Возле этого тела, ощущая, как легкие пальцы гладят его, приводя в состояние экстаза, Пико вдруг ощутил, как перед ним раздвигаются границы истины. Той самой истины, которую открыл и о которой молчал его учитель, предпочтя, чтобы смерть запечатала его уста. Последняя истина, которую познает человек, — это мука любви: последнее, что высвобождается из «ничего». И одолеть это «ничто» бессильно даже искусство.

Пико неистово бросился на незнакомку, стиснул ей руки и повалил на пол. Женщина сопротивлялась, как пантера, пытаясь сбросить его. Она царапала ему лицо, а он продолжал держать ее, пытаясь пробиться между плотно стиснутых колен, которые, как скалы, упирались ему в грудь.