Пико слушал, стараясь не пропустить ни единого слова и уловить в этой пылающей фреске хоть какой-то упорядоченный рисунок. Но многое оставалось для него темным, и прежде всего он никак не мог понять интереса архитектора к этому расплывчатому учению, явному плоду разума, отравленного предрассудками. Как все это согласовывалось с блистательным гением человека, который открыл тайну формы вещей и вывел законы перспективы? Который в своих работах, наоборот, стремился вооружить пытливый разум законами, а не путать его смутными формами? Может быть, была в этом какая-то связь с тем, что он открыл, исследуя античные храмы в окрестностях Рима? Или… или действительно с этим связан загадочный ритуал Орфея и архитектор всего-навсего лихорадочно искал подтверждение чему-то, что обнаружил в старинных документах?

— Леон Баттиста в это верил?

— Не думаю, — вздохнул еврей. — Но он считал, что эта модель больше других приближена к представлению о древнем Боге, которое старше того, что было у моих предков. Я возражал, что Эн Соф не может быть первым из многих, ибо его собственная немыслимая исключительность не допускает последующих степеней, пусть даже и низших по рангу. Но Леон Баттиста настаивал на своем убеждении, что все последующие боги всего лишь сокращенные изложения первого, того самого, что говорил с Тотом и открыл ему тайну своего имени. Он считал, что последняя Сфира, Малхут, является царством материи и должна быть исключена из храма.

— Исключена из храма… Что он хотел этим сказать?

— Я не понял. Но одно помню точно: он утверждал, что только девять эманаций способны познать славу храма.

— Какого храма?

— Он по секрету поведал, что все изложит в своем сочинении. Но истинную силу этой работе сможет придать только совершенный шрифт. Он смеялся над знаками моего языка и говорил, что в нашем храме древнюю славу поют свинцовыми пальцами.

Юноша поднял руку, чтобы привлечь внимание собеседника. Значит, шрифт, найденный в доме Фульдженте, и исследования Альберти преследовали более глубокие цели, чем просто постижение античной гармонии.

— Почему этот шрифт имеет такое значение? Разве голосу Бога непременно нужна красота, чтобы разнестись над миром?

Еврей не отвечал, углубившись в свои мысли, потом наконец понял суть вопроса.

— Нет! Бог в своем ослепительном сиянии не нуждается ни в чем! Плерома совершенна и замкнута на самое себя. Леон Баттиста думал о другом. Разве не сказано, что слово древних может двигать горы? А как, вы думаете, возводили пирамиды? Скалы сами сходили со своих мест и укладывались в совершенный тетраэдр. А Вавилонская башня? А Колизей с его ста арками? А воды Красного моря, расступившиеся от возгласа Моисея? Почему мой народ так почитает свою Книгу, извлекает из нее силу предсказания для жрецов и силу власти для царей? Слово — это звук, летящий над морями и землями, свечение мировой Пневмы. А когда оно застывает в виде камня или бумаги, то делается талисманом. Только в совершенстве знака реализуется магическая сила его отпечатка. Рука копииста — проводник этой силы.

— Значит, Альберти верил, что точная транскрипция мысли придает ей абсолютное значение истины? И таким образом слова могут стать реальностью? Талисман… Если подобрать соответствующий шрифт, написанное обретает магическую силу и способно вызвать к жизни то, о чем написано?

— Да. И поэтому боялся, что с изобретением нового станка шум античных веков ослабеет и вовсе исчезнет, утонет в болоте знаков, лишенных звука и заклинательной силы. И только изобретя совершенный шрифт, который будет способен вызвать к жизни тайный смысл слова, мы сможем избежать оскудения наших знаний. Он об этом мечтал, — добавил еврей, погрустнев.

Пико задумался. До сих пор он считал, что одержимость Альберти новым шрифтом происходила из стремления к красоте и глубокого почтения к античным рукописям. Ему хотелось, чтобы и в его веке к этим манускриптам относились с благоговением.

Но что, если он преследовал совсем другие цели? Что, если закон тени обретет пугающую силу, если его написать нужным шрифтом? Может, именно эта тайна так мучила Козимо Медичи?

— Это не пустые мечты, — прошептал Пико. — Я видел эскизы шрифта и уверен, что это именно его рука. И я видел шрифт, который сделали по его рисункам.

— Вы видели шрифт? — воскликнул Галеви и схватил Пико за руку. — Как выглядели буквы? Скажите!

Пико высвободился.

— Леон Баттиста выполнил свои эскизы в той же манере, что и архитектурные чертежи: опираясь на геометрические пропорции римских зданий.

— Вот как… Значит, он выбрал этот путь… — прошептал Галеви, глядя в пустоту, словно пытался разглядеть вокруг те самые формы, о которых говорил Пико. Потом покачал головой. — Мои уроки подействовали мало. Леон Баттиста предпочел александрийских герметиков мудрости Писания. Слепцы, ведущие слепцов!

Пико понял, что от Галеви он больше ничего не узнает. Этого человека ослепил свет, который он, как ему казалось, увидел издалека, и он, как все, пошел во тьме на ощупь. В этом заключалась его сила и вся сила иудаизма. Увлекшись словами, прозвучавшими некогда в пустыне, иудейское племя сотворило пустыню вокруг себя, предпочтя поражению вечное проклятие. Теперь, когда вся община отвернулась от Менахема, он стал самым несчастным, хотя и был, наверное, самым мудрым.

В наступившей тишине Пико вдруг почувствовал, как больно кусает тело краденый плащ. На него обрушилась чудовищная усталость. Его начало трясти. Лихорадка, которую он до сих пор не подпускал к себе исключительно силой напряжения мысли, охватила его жаром.

Вот сейчас он встанет и пойдет к трактиру «Овен», покуда хватит сил. Внезапный порыв ветра у него за спиной загасил свечу, и вокруг стало темно. Менахем открыл рот, видимо, хотел что-то еще сказать, но Пико слишком устал, чтобы его услышать. Комната вдруг озарилась ярким светом: наверное, зажгли еще очень много свечей. Потом в голове Джованни сверкнула молния, и этот ослепительный свет унес его с собой в небытие. Он успел еще смутно различить голос еврея, который что-то кричал, но слова тонули вдали.

Квинтон недолго ждал у дверей, его быстро пригласили войти.

— Ну, Квинтон, мы от него избавились? — беспокойно спросил кардинал.

— Нет, ваше преосвященство, — удрученно покачал головой гвардеец. — Он ускользнул из наших рук, как дьявол!

Борджа сжал кулаки.

— Что!? Не может быть! Так-то ты выполняешь мои приказы? Напрасно я тебе так доверял!

Квинтон покорно склонил голову.

— Я не могу объяснить, что произошло, — заикаясь и опустив глаза, начал он. — Я выставил у башни наблюдение. Мои люди видели, как он вошел, и подали сигнал другим. С этого момента они с места не сдвинулись. Пока мы вышибали дверь, я был уверен в полном успехе. Башня сдалась без сопротивления, мы туда ворвались, как в лисью нору. Но внутри никого не было, клянусь! Мы обследовали каждую пядь, простучали все стены, проверили черепицу на крыше. Он не мог уйти, башню окружали солдаты. И все же он испарился, словно дым. Говорю вам, этот человек в сговоре с демоном!

— Что ты несешь, Квинтон? Демону в Риме деться некуда! А если бы он и был, то работал бы на меня! — заорал кардинал, и лицо его перекосило от гнева. — В лисью нору он залез! А то ты не знаешь, что в каждой лисьей норе есть запасные входы и выходы! Ты так ничему и не научился, пока занимался контрабандой в моих землях? Он сбежал у тебя из-под носа, потому что ты поставил пьянчужек его охранять! Но ты мне за это заплатишь!

Гвардеец затрясся от страха. Он бросился перед кардиналом на колени и уперся лбом в носки его туфель.

— Клянусь, я поставил в караул лучших людей! Никто не пьет, пока служит мне, иначе кнут! Говорю вам, он исчез, как демон. Он и тот, другой…