Но кардинал, казалось, его не слушал.

— Меня не волнует ни поножовщина возле винных погребов, ни попытки какого-нибудь рогатого муженька воспользоваться карнавалом, чтобы свести счеты с соперником. Есть что-то еще…

— Что вас так тревожит, ваше преосвященство?

Родриго Борджа снова высунулся в открытое окно и втянул ноздрями сырой, холодный воздух, пронизанный легким запахом гнили. Сейчас он напоминал охотничью собаку, взявшую след.

— Сам не знаю. Но что-то тревожит. Оно сидит в глубине, недоступной нашим чувствам, как темные тени, мелькающие под поверхностью моря. Этот их город и есть море, Квинтон.

— Их город, ваше преосвященство?

— Ну да, следовало бы сказать «мой». Рано или поздно он станет моим по-настоящему, — тихо произнес кардинал, будто разговаривая сам с собой. — Я хотел сказать… Рим — это город всех христиан, а его обитатели выполняют роль хранителей. Это и делает город великим, избранным в глазах Бога. Однако эти там, внизу, — хранители ревнивые, Квинтон. Я помню, как однажды уже бежал от них ночью, как вор, спасая брата от клинков заговорщиков. Я этого не забыл! Я — испанский кардинал!

Гвардеец склонился в почтительном поклоне, а Борджа еще раз сверкнул на него глазами и сменил гнев на милость:

— Ладно, не будем брать в расчет подонков, которыми кишат улицы, хотя многие из них ведут свой захудалый род со времен цезарей. Но ведь, кроме них, в этом городе все иностранцы! Разве Папа происходит не из Генуи, города пиратов? Тогда почему все эти колкости в адрес испанцев? Чем мы хуже французских франтов или двуличных немцев, которые закусывают удила, как только речь заходит о церковном налоге, и натравливают все злые языки на Святую Церковь? Мы что, хуже их?

— Может быть, мы просто ближе… — рискнул возразить гвардеец и тут же раскаялся.

Но кардинал вовсе не собирался спорить. Он обдумывал последние слова.

— Да… Однажды мои соотечественники уже спасли Римскую империю, посадив на трон прекрасных императоров. А теперь и трона нет…

— Как это, трона нет? Ваше преосвященство, престол святого Петра… — начал гвардеец, изображая возмущение.

Борджа впился в его лицо ледяным взглядом, который пронизывал насквозь, до самой стены, как будто на ней было написано что-то очень важное. А может, он вглядывался в будущее.

— Трон будет, — прошептал Родриго. — Хочу, чтобы царствовали мои дети. Но всему свое время. Теперь меня беспокоят не столь далекие дела. Сорняки неповиновения пустили корни даже в цветущих садах Ватикана. Слишком много тайных обществ, всяческих идей и собраний, слишком много печатается книг. Вихри слов предвещают хаос, как некогда разрушение Вавилонской башни предвещало гибель народов.

Гвардеец наклонился к кардиналу и шепнул:

— Ваше преосвященство, если вы добиваетесь именно этого царства, то те, кто сейчас пытается расшатать трон Петра, работают на вас. Отчего же вы тревожитесь, вместо того чтобы им помогать?

Борджа отвернулся к стене.

— Non in commotione Dominus! Бог не там, где смута! Я не хочу, чтобы царство, которое достанется моим детям, питали слабые корни в разоренном саду! Ради чего возлагать корону Италии на голову моего малыша Хуана, если те, кому предназначено склонять головы перед этой короной, начнут их возносить, начитавшись книг и храня в памяти былые свободы? Ибо они повернулись к свету дьявольскому!

— Они? А кто это — они, ваше преосвященство? Назовите имена, и они исчезнут, как будто их и не было!

— Если бы я знал! А что говорят твои информаторы?

Гвардеец быстро взял со стола небольшую стопку листков.

— Ничего нового, ваше преосвященство. Аббревиаторы в смятении, академики шушукаются, книгопродавцы роются в рукописях. В ящик для анонимных доносов опускают в основном жалобы на воровство наших чиновников, сластолюбие женщин и на интриги крупных семейств. Художники желают рисовать обнаженную натуру и жалуются. Вот, взгляните.

Он с улыбкой протянул кардиналу один из листков.

— Похоже, Сикст Четвертый настолько поразил воображение своей паствы, что ему стали посвящать непристойные стихи и подвешивать их к статуям. Но в целом все как всегда. Кроме…

— Кроме чего? — напрягся Борджа.

— Слухов об одной женщине и ее любовниках. Об умершей женщине.

— Об умершей? А кто любовники? О ком болтают?

— Неизвестно. Называют только ее имя: Симонетта. Я поначалу подумал, что речь идет об обычном деле. Подвыпившая компания выбрала какую-нибудь девчонку царицей любви, посвящает ей скабрезные вирши, чтобы понравиться и без хлопот затащить в постель. Я проверил всех римских куртизанок, но в черте города нет ни одной с таким именем. Интересно, что слухи о прекрасной Симонетте ходят не среди завсегдатаев таверн. О ней слышали от художников, приехавших отделывать Сикстинскую капеллу.

— Расходы на отделку соперничают с оборотом любой таверны! Денег истрачено столько, сколько монетный двор чеканит за год! Ох уж эта шайка проклятых флорентинцев! И все на службе у Медичи, который тратится и развлекается с размахом разбогатевшего мужлана. Можно подумать, что во всей Италии никто, кроме них, не умеет держать в руке кисть! Чертовы мазилки! И мы не можем прогнать их взашей, потому что они защищаются святостью тех картин, что малюют! Пишут мадонн, а думают о своих продажных девках! И попробуй скажи им хоть слово: ах-ах, это ранит чувствительность приоров и епископов, которые сделали заказ. Но история рано или поздно осудит их самонадеянность! Может, они и есть возлюбленные этой шлюхи и потому могут быть опасны?

— Не знаю, — задумчиво промямлил гвардеец, закусив губу. — Думаю, речь тут идет вообще не о женщине… Ну, по крайней мере, не о женщине из плоти и крови.

— Значит, тут скрыта какая-то аллегория? Символ? И чего только не придумают эти подонки! — заорал кардинал и замахнулся рукой на невидимую толпу, снующую под окнами.

— У меня такое ощущение, что в этой компании состоит кто-то очень знатный и высокопоставленный.

— Настолько, что вхож в курию?

— Может быть. О них мало известно, кроме того, что они дают себе условные имена. Из всего, что слышал мой человек, одна вещь достойна внимания, хотя он толком и не понял, о чем шла речь. Они хотят… вызвать к жизни то, что уже умерло, но не истлело и ждет своего часа.

Кардинал в бешенстве стукнул себя кулаком по ладони.

— Колдуны! По их следу надо пустить святейшую инквизицию! Гонятся за чудом и не знают, что в Риме только у нас есть ключ от входа в потусторонний мир! Как они смеют перебегать нам дорогу? Говоришь, они не простолюдины?

— Нет, ваше преосвященство. Наоборот, как я уже вам сказал, в группу входят весьма ученые мужи.

— Ученые мужи…

По спине кардинала прошла дрожь суеверного ужаса, но потом гнев вспыхнул с новой силой.

— Уже давно, когда мы с дядюшкой ездили в Валенсию, я слышал кучу всяких легенд и россказней о том, что творится в глубинах Вечного города. Даже в горах моей родной Испании не прячется столько колдунов, сколько, судя по рассказам, шныряет в развалинах форума. Астрологи, врачеватели, хранители источника жизни, чародеи, служители Бафомета, еретики, составители зелий, отравители… И к ним в добавку мечтатели о новых мирах, проповедники немыслимого сосуществования людей по новым законам. Чтобы быстро привести всех этих негодяев в чувство, обычно хватает куска хорошей веревки. Глупцы, которые воображают, что заглянули в глубочайшие пропасти, а на самом деле видят лишь призраки собственного безумия. Однако среди них должны же быть те, кто на самом деле владеет искусством проникать по ту сторону смерти или предсказывать будущее. Они умеют забираться в те выси, откуда в будущее смотрит Господь. И если эти умники беседуют с мертвыми, то я должен знать, какие тайны они выведывают! Квинтон, отправь по улицам Рима всех своих людей. Пусть шныряют по переулкам, проникают за двери дворцов, заглядывают в альковы, хоть в саму спальню Сикста! Найди мне этих людей.

— Это будет нелегко в неразберихе приближающегося карнавала. Но если они захотят собраться в эти дни, то не найдут ни одной дыры, где смогут спрятаться от глаз моих людей. И тогда уже нынче вечером мы выловим кого-нибудь из них.