Лесток прибыл как раз вовремя. Хотя он и привел всего шесть тысяч человек, включая один русский полк, но издали, с французских позиций, подкрепление это казалось значительным. К тому же удар его оказался мощным. Лестока поддержали Каменский и казаки недавно прибывшего на войну генерала Платова. В заснеженной березовой роще, на краю наших позиций, началась резня, французы потеряли четыре орудия, после чего Даву дал приказ об отступлении. Денис Давыдов, отдавая должное Беннигсену, считал, что в тот момент главнокомандующий не проявил суворовской решительности: вместо удара по отступающему Даву, выбитому из роши русско-прусским отрядом Лестока, «армия наша осталась на месте… Среди бури ревущих ядер и лопавшихся гранат, посреди упадших и падавших людей и лошадей, окруженный сумятицею боя и облаками дыма, возвышался огромный Беннигсен, как знамя чести. К нему и от него носились адъютанты, известия и повеления сменялись известиями и повелениями, скачка была беспрерывная, деятельность неутомимая, но положение армии тем не исправилось потому, что все мысли, все намерения, все распоряжения вождя нашего — все дышало осторожностью, расчетливостью, произведением ума точного, основательного, сильного для состязания с умами такого же рода, но не со вспышками гения и с созиданиями внезапности, ускользающими от ггредусмотрений и угадываний, основанных на классических правилах. Все, что Беннигсен ни приказывал, все, что ни исполнялось вследствие его приказаний, — все клонилось лишь к систематическому отражению нападений Даву и Сент-Илера, противуставя штык их штыку и дуло их дулу, но не к какому-либо неожиданному движению, выходящему из круга обыкновенных движений, не к удару напропалую и очертя голову на какой-нибудь пункт, почитаемый неприятелем вне опасности»37.
Пламенный гусар, поэт и партизан ошибался. Конечно, ни Беннигсен, ни любимый Давыдовым Багратион в той ситуации «напропалую и очертя голову» никогда бы никуда не бросились. Но мысль об ударе по расстроенным французским полкам силами фактически не участвовавших полков правого фланга (Тучкова) у Беннигсена все же была, ибо он приказал Остерману готовить колонны для атаки. Но вдруг около десяти вечера в тылу правого фланга началась стрельба — к деревне Шмодитен наконец-то подошли так долго ожидаемые Наполеоном передовые части корпуса маршала Нея, задержавшиеся в дороге из-за глубокого снега. Это и остановило подготовку русского контрнаступления.
Подход к Наполеону корпуса Нея, а потом и Бернадота могли в корне изменить ситуацию в пользу французов — ведь эти два свежих корпуса имели в своих рядах не менее 30 тысяч человек, что с лихвой восполняло все потери французов при Прейсиш-Эйлау. А у нас последним резервом стал шеститысячный отряд Лестока! Неудивительно, что в Главной квартире Беннигсена шли споры — большинство генералов считали, что французов надо добить, что необходимо организовать контрнаступление. Но Беннигсен решил иначе. «Всякий опытный военный человек, — писал он потом, — может беспристрастно судить о том, что предписывало мне делать в этом случае благоразумие. Следовало ли мне оставаться на позиции при Прейсиш-Эйлау и на другой день снова отважиться на третье сражение (ибо уже два дня дрались на этой позиции), или же принять другое, более благоразумное решение? Не лучше ли было, отразив неприятеля на всех пунктах его нападения, оставить его после значительных потерь, им понесенных, в снегах Прейсиш-Эйлау и его окрестностях, где он был лишен всех средств, необходимых для своего существования и продовольствия, для лечения и ухода за ранеными, для исправления артиллерии и т. д., а самому приблизиться к Кенигсбергу, где я находил все необходимое для приведения в порядок моей армии…»38
Наконец, Беннигсен не мог не учитывать общего удручающего состояния измотанных маршами и двухдневным сражением солдат русской армии. Как писал Ермолов, «главнокомандующий хотел тотчас после сражения преследовать неприятеля, и о том объявлено было частным начальникам, но невозможно было скоро собрать рассеянные на большом пространстве войска, к тому же они чрезвычайно были утомлены и обессилены большою потерею. Известно было, что Наполеон имел войска, не участвовавшие в сражении, состоявшие в корпусе маршала Бернадота, и при таком превосходстве способов можно было усомниться в успехе с нашей стороны. Сверх того самый недостаток продовольствия не допускал никакого предприятия. Не избежал, однако же, главнокомандующий порицаний…»31. Кстати, сам Давыдов в новелле «Урок сорванцу» с большим юмором описывает, как он безуспешно пытался стать героем как раз благодаря воспетой им бесшабашности напропалую и из-за этого чуть было не погиб.
Итак, в ночь с 27 на 28 января русская армия двумя колоннами начала отступать по дороге на Кёнигсберг. Как и раньше, командующим арьергардом был назначен генерал-лейтенант Багратион. Он, кажется, не принимал участия в сражении при Прейсиш-Эйлау, состоя при генерале Дохтурове, командовавшем двумя резервными дивизиями центра. Теперь вновь пришло время его ратной работы. Багратион стоял со своими войсками на поле битвы и ждал подхода французов с тем, чтобы прикрывать начавшееся отступление армии. Наступил рассвет, но неприятель почему-то не нападал на русские полки, изготовившиеся к бою. В девятом часу утра 28 января, когда стало совсем светло, Багратион беспрепятственно покинул поле боя. Его никто не преследовал… Как истинный писатель своего века, Денис Давыдов нашел этому яркий образ: «Погони не было. Французская армия, как расстрелянный военный корабль, с обломанными мачтами и с изорванными парусами, колыхалась еще грозная, но неспособная уже сделать один шаг вперед ни для битвы, ни даже для преследования»40. Только через 17 верст отступления, у местечка Мансфельд, расположенного неподалеку от Кёнигсберга, позади отряда Багратиона появились первые конные егеря Мюрата, наблюдавшие за отходом русских к столице Восточной Пруссии.
Вся эта ситуация породила разнобой в оценках сражения. Беннигсен считал, что при Прейсиш-Эйлау им была одержана победа. Французы же, заняв поле боя, согласно принятым воинским обычаям, считали победу своей. Не без юмора Наполеон позже сказал генералу А. И. Чернышеву: «Если я назвал себя победителем под Эйлау, то это потому только, что вам угодно было отступить»41. Несмотря на решение об отступлении с поля боя, Беннигсен отправил со своим адъютантом победную реляцию императору Александру I, в которой писал: «Почитаю себя чрезвычайно счастливым, имея возможность донести… что армия, которую вам благоугодно было вверить моему начальствованию, явилась вновь победительницею. Происшедшая новая битва была кровопролитна и убийственна, она началась 26-го января в три часа по полудни и окончилась только 27-го числа в шесть часов вечера. Неприятель был совершенно разбит, в руки победителей достались тысяча человек пленных и двенадцать знамен, повергаемых при сем к стопам Вашего величества. Сегодня Бонапарт с отборными войсками производил атаки на мой центр и оба крыла, но был везде отражен и разбит; его гвардия неоднократно нападала на мой центр без малейшего успеха, везде эти атаки, после сильного огня, были отбиты нашей кавалериею и штыками пехоты. Несколько пехотных колонн неприятеля и лучшие его кирасирские полки были уничтожены»42.
Как часто бывает на войне с рапортами после боя, этот рапорт главнокомандующего правдив только отчасти. Действительно, французам не удалось сбить русскую армию с ее позиций, французские войска понесли большие потери, но не могло быть и речи о том, что Наполеон разбит. Более того,
Беннигсен признавал в своих записках, что подход Нея и Бернадота представлял для него серьезную угрозу, и отступление с места битвы было по тем обстоятельствам наиболее разумным поступком. Да и число трофеев было им преувеличено. В реляции было сказано о 12 знаменах, но в Петербург отвезли только пять. Когда Александр спросил Беннигсена, где же остальные, главнокомандующий отвечал, что «во время сражения об них имел только словесные донесения, что они тогда не были собраны в одно место и некоторые проданы солдатами в Кенигсберге на рынке, ибо солдаты почитали французские орлы золотыми»43. Вполне возможно, что это была чистая правда. Солдаты, а особенно казаки, захватив вражеские знамена, могли их утаивать, чтобы продать и пропить. Известна произошедшая в 1826 году история, когда на рынке Нахичевани (!) отставной казачий урядник продавал знамя французского пехотного полка, взятое еще в 1812 году44. Кроме того, всегда происходила путаница с учетом знамен и значков. Последние (в виде небольших флагов, штандартов или орлов) не имели официального значения и создавались самими солдатами, чтобы не терять своих во время похода, бивака или в ходе боя. Но будучи захвачены в бою, эти значки причислялись противником к трофейным знаменам, резко увеличивая общее количество последних.
