Как оказалось через несколько месяцев, это была единственно реальная программа, которую диктовала сама жизнь и которой стали следовать Александр I и Барклай.
Завтра — война
Проекты — проектами, а в конце мая — начале июня 1812 года все, кто был в армии на границе, не сомневались, что война начнется если не завтра, то послезавтра. Особенно тревожные сообщения шли от атамана Платова, стоявшего в Белостоке. 4 июня он сообщал Багратиону, что «от употребляющихся от меня для разведывания о заграничных происшествиях людей» стало известно, что французское войско «следует от города Торнау чрез Пруссию вперед, к стороне реки Немана»; что польская дивизия генерала Домбровского также движется к Неману, а следом идут войска генерала Макдональда, в Плотске и Пултуске готовятся провиантские магазины, а вестфальский король выехал из Варшавы в сторону Бреста, где сделал смотр войскам своего корпуса; что в Варшаву прибыл личный обоз Наполеона и там ждут самого императора. Есть сведения, что маршал Даву и его войска движутся через Восточную Пруссию, там же сосредотачиваются баварские и другие войска Великой армии. Наконец, важнейший симптом приближающегося конфликта — закрытие границ: «Граница Герцогства Варшавского на сих только днях заперта так, что 29-го числа сего месяца и следовавшая с нашей стороны почта не принята, да и из проезжающих по пашпортам никого ни туда, ни к нам не пропускают…»70 Еще через пять дней Платов дал знать, что большая часть французской армии «тянется чрез Пруссию к Неману», что вестфальский корпус сосредоточился у Брест-Литовска. Все было ясно — час войны вот-вот пробьет…
Десятого июня Багратион разослал всем своим корпусным и иным командирам секретный приказ, в котором было сказано, что близится час, когда, «судя по обстоятельствам, легко могут начаться неожиданно военные действия». Приказ этот опирался на полученный Багратионом секретный указ государя, который, «основываясь на сведениях, из-за границы получаемых, и полагая, что военные действия с неприятельской стороны противу нас скоро начнутся, повелевает быть войскам в ежеминутной готовности встретить неприятеля». Приказ Багратиона предписывал, чтобы с началом военных действий были эвакуированы все чиновники, «кои хотя малое понятие могут дать о земле», все архивы, инвентари, статистические сведения, которыми мог бы воспользоваться противник, а также уничтожены запасы продовольствия и средства его транспортировки71.
Глава одиннадцатая
Сочиняя русский анабасис
А в это время Бонапарт переходил границу
…Когда в Вильно пришло радостное известие о заключении мира с Турцией, Александр I, несмотря на нависшую угрозу нападения французов, решил дать бал в честь этого долгожданного события. Бал состоялся в Закрете — загородном замке генерала Леонтия Беннигсена. Как утверждает Я. И. Сангнен, занимавшийся организацией праздника, Александр не отменил его даже после того, как получил сообщение о начале переправы Великой армии через Неман. Императора не остановило и весьма символичное происшествие накануне торжества: построенный к празднику временный летний праздничный зал неожиданно рухнул, а местный архитектор, возводивший сооружение, с горя утопился в озере. Царь приказал Сангнену убрать рухнувшие стены, сказав при этом: «Мы будем танцевать под открытым небом»1.
В Литве тогда стояли дивные летние дни и теплые светлые ночи. В саду сияла иллюминация, звучала музыка, пары скользили по паркету. Одна знатная дама, побывавшая на этом памятном балу, потом вспоминала, что, «смотря на любезность и мягкость государя ко всем в этот вечер, нельзя было поверить», что он уже узнал о начавшемся наступлении французов. Этот прелестный праздничный вечер вспоминали потом многие участники и свидетели Первой Отечественной войны, подобно тому как в XX веке участники Второй, Великой Отечественной войны, запомнили последний день мира — теплую, тихую, беззаботную субботу 21 июня, которая так разительно отличалась от первого дня войны, 22 июня 1941 года. Бал в замке Беннигсена происходил 12 июня 1812 года, а уже 16 июня Наполеон вступил в Вильно…
Внезапно — ожидаемо. Кстати, начало военных действий не было нападением без объявления войны, хотя Александр в письме к фельдмаршалу Салтыкову и написал, что это было «вероломное… незапное нападение»2. Между тем все необходимые в этой ситуации международные ритуалы были французами соблюдены: за неделю до вторжения, 4 (16) июня 1812 года, в Данциге министр иностранных дел Франции герцог де Бассано огласил ноту о разрыве дипломатических отношений с Россией, и на этом основании российский посланник князь А. Б. Куракин был выслан из Франции. Одновременно французы отозвали из Петербурга и своего посла генерала Ж. А. Б. Лористона. О начале войны Наполеон объявил войскам 10(22) июня, а два дня спустя, 12 (24) июня, Великая армия начат переправу через пограничный Неман. Естественно, о разрыве дипломатических отношений, объявленном в Данциге, император Александр, находившийся в Вильно, узнать на второй день не мог, и поэтому начаю войны оказалось для него внезапным.
Многие воины Великой армии — участники Московского похода — запомнили исторический момент перехода русской границы. «Господствующее над долиной Немана плато напоминало муравейник, — вспоминал французский офицер Терион. — Разнообразие форм войск, двигавшихся во всех направлениях, гул, производимый скопищем войск, совместно с непрерывным треском барабанов, звуками труб и музыки — все это, в общем, сообщало этому средоточию в день 12 июня торжественный характер и делало зрелище знаменательным. С наступлением ночи картина изменилась: тысяча огней, раскинувшихся в неизмеримом расстоянии, освещали поляну и холмы над Неманом, а посреди этих огней полмиллиона копошащихся войск — редкое и интересное зрелище»3.
В момент этой грандиозной переправы сотен тысяч людей произошли довольно необычные природные явления, в которых древние непременно усмотрели бы знаки судьбы. Но французы — дети буржуазной, атеистической революции — не придали им никакого значения.
«Тронулся во главе дивизии и наш 2-й кирасирский полк. — писал Терион, — и тогда внезапно разразилась гроза, мы не успели даже расстегнуть наши плащи и укрыться ими, как приняли душ, какого я еще никогда на себе не испытывал… Когда 2-й эскадрон был на мосту, грянул гром такой силы, что люди мгновенно, как по команде, наклонили головы к шеям коней, ничего подобного такому грому я не слышал в моей жизни, и древние авгуры, вероятно, дали бы ему различные провозвешания, но солдаты Великой армии, веровавшие только грому орудий, думали лишь о том, как бы им просушиться после этого проклятого дождя. Однако когда 6-й эскадрон был на мосту, молния ударила в наш понтонный мост и явившиеся откуда-то небольшие камешки ударили по кирасам. Один из них попал в щеку некоему знаменщику Вандедрие, а лошадь знаменщика с испуга бросилась в реку, достигнув берега вплавь, из воды торчала только голова несчастного пловца и древко штандарта, притороченного к седлу. Вот при таких дурных предзнаменованиях, столь оправдавшихся впоследствии, перешел я Неман и вступил на русскую территорию!»
Через день, уже под Вильно, новое природное явление потрясло всех участников вторжения. Тот же автор вспоминает: «Поднявшийся северо-восточный ветер дул всю ночь, заливал нас дождем или, вернее, мокрым снегом. Завернувшись в плащи и сидя скорчившись, всадники не шевелились, оберегая под собой сухое и теплое местечко, а когда с рассветом прозвучало “на коней”, мы с трудом могли оседлать лошадей и сесть на них. Помню, что моя лошадь до того застыла, что не могла двигаться и шаталась, как пьяная; чтобы согреть ее и восстановить у нее правильное кровообращение, мне пришлось несколько раз провести ее в поводу перед фронтом. Дознано, что эта роковая ночь стоила французской армии жизни 10 тысяч лошадей, и так как лошади ценились дороже людей, то историки 1812 года не говорят о числе выбывших одновременно из строя людей, а между тем, приняв в расчет число заболевших людей, эта ночь вообще стоила нам целого сражения. Но что такое потеря в людях! Лошади стоили денег, а людей можно было легко получить новым декретом»4. Да, именно при Наполеоне выраженный в последней фразе подход к людям породил выражение «пушечное мясо».
