Узнав о цюрихской катастрофе, Суворов сразу понял, что все планы кампании летят к черту, что поражение Корсакова коренным образом меняет обстановку и что его армию тоже ждет катастрофа. Так вроде и должно было случиться. «Последние счастливые успехи французов, — писал Д. А. Милютин, — до того подстегнули их самонадеянность, что они не сомневались уже в конечном истреблении малочисленного русского отряда».

В этой ситуации Суворов созвал военный совет. Об этом совете известно из рассказа Багратиона, записанного Старковым в 1806 году: «17-го числа потребован я был к Александру Васильевичу; прибыл и увидал его в полном фельдмаршальском мундире и во всех орденах. Он шибко ходил и против своего обыкновения не подарил меня не только словом своим, но и взглядом. Казалось, он не видал меня и был сильно встревожен. Лицо его было важно, величественно, таким я не видал его никогда. Он, ходя, говорил сам с собою отрывками: “Парады! Разводы!., большое к себе уважение… обернется: шляпы долой! Помилуй Господи! да, и это нужно, да во время… а нужно-то это: знать, как вести войну, знать местность, уметь расчесть, уметь не дать себя в обман, уметь бить! А битому быть… Не мудрено! Погубить столько тысяч., и каких., и в один день… Помилуй, Господи!” И многое, многое говорил Александр Васильевич, ходя и не замечая меня. Я видел, что я здесь не у места, и вышел вон». Если Багратион верно передал смысл бормотания Суворова, то в первой части записи — очевидный упрек императору Павлу как главному виновнику того положения, в котором оказалась русская армия. Но вместе с тем Суворов напоминал актера, углубленного в подготовку к исполнению важной роли, актера, который «разогревал» свои чувства и обострял ощущения…

Багратион продолжал: «Вскорости прибыл великий князь Константин Павлович и с ним все генералы и значительные по военным талантам полковники. Мы вошли, Александр Васильевич встретил нас поклоном, стал, закрыл глаза, задумался, казалось: он боролся с мыслями сказать о бедствии, нас постигшем. Но не прошло и минуты, он взглянул, и взгляд его, как молния, поразил нас. Это был уже не тот Александр Васильевич, который между рядами воинов в сражении вел их в бой с высоким самоотвержением, с быстротою сокола или так, запросто, во время похода, веселыми своими разговорами заставлял всякого любить его душевно — нет! Это был уже величайший человек, гений: он преобразился! Чрез минуту он начал говорить: “Корсаков разбит и прогнан за Цюрих! Готц пропал без вести и корпус его рассеян. Прочие австрийские войска (он назвал их начальников), шедшие для соединения с нами, опрокинуты от Глариса и прогнаны. Итак, весь операционный план для изгнания французов из Швейцарии исчез!”».

Далее Багратион пересказывает горячую речь Суворова, который во всем винил барона Тугута и его гофкригсрат. Он говорил, что его интригами армию русских удалили из Италии, эрцгерцог Карл умышленно ушел из Швейцарии, оставив Римскому-Корсакову оборонять линию, которую занимал со своей 60-тысячной армией. Он же задержал поставку мулов в Беллинцону, из-за чего русская армия потеряла несколько дней, которых как раз не хватило на соединение с корпусом Корсакова. «Это была уже явная измена общему делу правды, приготовленная заблаговременно им, Тугутом, по тайным сношениям с агентами французской Директории». Так, кстати, считают и некоторые современные историки, хотя вряд ли Тугут работал на Директорию и задумал изощренный план погубить ненавистного Суворова с помощью не поставленных вовремя мулов.

Как бы то ни было, Суворов говорил много, убедительно, как всегда зло. «Это была речь, — продолжал Багратион, — военного, красноречивого, великого оратора: она представляла нам все проделки австрийского гофкригсрата с его главою Тугутом, так представляла, как будто все эти враждебные проделки явно, ясно, налицо пред нами стали. Александр Васильевич минуты на две прервал свою речь, закрыл глаза и углубился в мысли. По-видимому, он давал нам время вникнуть в его речь. Все мы приведены были в тревожное положение, кровь во мне закипела, и сердце, казалось, хотело вылететь из груди. Никто из нас не говорил ни слова, мы ожидали продолжения речи великого, всегда победоносного полководца-старца, на закате лет жизни своей коварством поставленного в гибельное положение. Александр Васильевич начал говорить: “Теперь идти нам вперед на Швиц невозможно — у Массены свыше 60 тысяч, а у нас нет полных 20 тысяч. Идти назад — стыд! Это значило бы отступать, а русские и я никогда не отступали! Мы окружены горами, мы в горах! У нас осталось мало сухарей на пищу, а менее того боевых артиллерийских зарядов и ружейных патронов. Мы будем окружены врагом сильным, возгордившимся победою… победою, устроенною коварною изменою. Со времени дела при Пруте, при государе императоре Петре Великом, русские войска никогда не были в таком гибелью грозящем положении, как мы теперь… никогда! Ни на мгновение! Повсюду были победы над врагами, и слава России слишком восемьдесят лет сияла на ее воинственных знаменах, и слава эта неслась гулом от Востока до Запада, и был страх врагам России, и защита, и верная помощь ее союзникам… Но Петру Великому, величайшему из царей земных, изменил мелкий человек, ничтожный владетель маленькой земли, зависимой от сильного властелина, грек! (Имеется в виду Константин Бранкован, владетель Валахии, не сумевший оказать армии Петра действенную поддержку, что тогда было воспринято как измена. — Е. А.) А государю императору Павлу Петровичу, нашему великому царю, изменил… кто же? Верный союзник России — кабинет великой, могучей Австрии или — что все равно — правитель дел ее министр Тугут, с его гофкригсратом! Нет, это не измена, а явное предательство, чистое, без глупостей, разумное, рассчитанное предательство нас, столько крови своей проливших за спасение Австрии! Помощи теперь нам ожидать не от кого, одна надежда на Бога, другая — на величайшую храбрость и на высочайшее самоотвержение войск, вами предводимых. Это одно остается нам. Нам предстоят труды величайшие, небывалые в мире: мы на краю пропасти!” Александр Васильевич умолк на минуту, потом, взглянув на нас, сказал: “Но мы русские! С нами Бог!” И этот быстрый величественный взгляд его, и эти слова переполнили жар, кипевший в душах наших. “Спасите, спасите честь и достояние России и ее самодержца, отца нашего, государя императора! Спасите сына его, великого князя Константина Павловича, залог царской милостивой к нам доверенности!” И с последними словами великий пал к ногам Константина Павловича.

Мы, сказать прямо, остолбенели и все невольно двинулись поднять старца-героя от ног великого князя, но Константин Павлович тогда же быстро поднял его, обнимал, целовал его плечи и руки, и слезы из глаз его лились. У Александра Васильевича слезы падали крупными каплями. О, я не забуду до смерти этой минуты!»… Все обратили взоры на В. X. Дерфельдена, старейшего среди присутствующих генералов (он был на пять лет младше Суворова). Дерфельден приехал в Италию с великим князем Константином. По мысли императора Павла, он выступал в роли наставника и оберегателя великого князя.

Дерфельден, рассказывает Багратион, начап так: «Отец Александр Васильевич! Мы видим и теперь знаем, что нам предстоит, но ведь ты знаешь нас, знаешь, отец, ратников, преданных тебе душою, безотчетно любящих тебя. Верь нам! Клянемся тебе перед Богом за себя и за всех, что бы ни встретилось, в нас ты, отец, не увидишь ни гнусной, незнакомой русскому трусости, ни ропота. Пусть сто вражьих тысяч станутпред нами, пусть горы эти втрое, вдесятеро представят нам препон, мы будем победителями того и другого, все перенесем и не посрамим русского оружия, а если падем, то умрем со славою! Веди нас, куда думаешь, делай, что знаешь: мы твои, отец! мы — русские!» Так закончил свою речь (в передаче Багратиона и записи Старкова) эстляндский немец Отто Вильгельм фон Дерфельден, говоривший, наверняка, с акцентом. Но не в этом суть. Ниже будет подробнее сказано о понятии «русский» в те времена. Теперь отметим, что даже при известной литературности рассказа отрицать его подлинность не следует.