И все-таки, несмотря на неудачу атаки кирасир, французы добились своего: удержав Багратионовы флеши, дивизия Фриана и резервная кавалерия овладели и деревней Семеновской, где ранее была главная квартира Багратиона. Вообще, обстановка возле Семеновской, ставшей главной целью удара французов, менялась стремительно. В бой пришлось бросить стоявшую в резерве гвардию, что поначалу не предполагалось. Был момент, когда в каре 4-й пехотной дивизии были вынуждены укрываться сразу несколько высших военачальников: Барклай, Раевский, Ермолов и Милорадович. Выбитые из деревни, но не обращенные в бегство остатки 2-й армии были построены Коновницыным за околицей Семеновской, точнее за оврагом — сухим ручьем, который и был, по мнению JI. JT. Ивченко, собственно основной позицией левого фланга. Вместе с гвардейскими полками (Измайловским и Литовским) здесь стояли остатки 3,12, 27-й (Неверовского) дивизий, 2-й гренадерской дивизии и другие вышедшие из огня части того, что осталось от целой армии Багратиона и пришедших к ней на помощь полков и дивизий 1-й армии. Французы пытались и здесь сбить остатки 2-й армии, но неудачно. Как писал участник той атаки на русские позиции кирасир Тирион, «мы продолжали нашу атаку на равнине вплоть до артиллерии, поддерживаемой русскими кирасирами и драгунами. Доскакав до них, мы были поражены их неподвижностью, не понимая, почему неприятельская кавалерия не вынеслась перед своей артиллерией для ее защиты и для встречи нашей конницы; только очутившись в ста — ста двадцати шагах от русской артиллерии, мы поняли, в чем дело… — овраг находился теперь перед сказанной линиею русского расположения, играя роль рва и вала, которые и помешали нам атаковать эту линию… В подобных условиях расположения мы очутились в 100 шагах от русских орудий, которые не замедлили встретить нас беглым огнем. Признаюсь, редко когда приходилось мне переживать подобную передрягу. Во время атаки, которая к тому же и не может быть продолжительной, каждый всадник, находясь в оживлении, наносит удары. Парирует, если может, ему наносимые, вообще, тут существует движение, действие, борьба человека с человеком, но в данном случае было нечто совсем другое. Неподвижно стоя перед русскими, мы отлично видели, как орудия заряжались теми самыми снарядами, которые должны были лететь в нашу сторону, и как производилась наводка орудий наводчиками, требовалась известная доля хладнокровия, чтобы остаться в этом неподвижном состоянии. К счастью, вследствие ли взволнованного состояния прислуги или плохой стрельбы, или по причине близости расстояния, но только картечь перелетала наши головы в нераскрытых еще жестянках, не успев рассыпаться и рассеяться своим безобразным веером». Тут подошла вестфальская пехота и начала перестрелку через овраг с русской пехотой, заменившей кавалерию30. Дальше обескровленные французы уже не пошли. Наши устояли перед невероятным давлением превосходящих их дивизий противника. Сен-При констатировал: «Линия армии не была прорвана, и ее левый фланг был только осажен назад»31. Еще раньше П. П. Коновницын послал к Н. Н. Раевскому сказать, чтобы он возглавил, как старший, 2-ю армию, но Раевский отвечал, что у него нет возможности покинуть свои позиции, — натиск французов на его батарею в это время как раз усилился32. После этого расстроенные в сражении полки были отведены за овраг.

Создается впечатление, что 2-я армия с потерей Багратиона потеряла свою душу… Что такое воевать на глазах обожаемого командира, хорошо передает С. И. Маевский, бывший при Багратионе дежурным генералом. Он вспоминал, что поначалу, еще до сражения, Багратион «требовал всего с солдатскою холодностью, я исполнял все с сыновнею подчиненностью», но уже на поле битвы, выполнив опасное поручение, «побывав в огне, я встретил Багратиона с лицом друга и полубога. Храбрый любит храброго: он меня обнял и обворожил новым своим обращением…». Потом было новое опасное поручение: «Ударив, сломив, опрокинув и сделав все на глазах того, кого любишь, живешь, кажется, не своею, но новою и лучшею жизнию»33.

Посланный Кутузовым на замену Багратиону генерал Дохтуров тотчас стал разыскивать начальника штаба Сен-При. Но того, сильно контуженного, как раз вывозили с поля боя, и он не в силах был разговаривать с Дохтуровым. И только попавшийся навстречу Дохтурову Коновницын описал ему общее удручающее положение 2-й армии. Дохтуров вспоминал, что «в то время наши войска немного отступили. Я устроил их по возможности. В четыре часа пополудни я весьма мало подался назад и занял позицию, в которой держался до самого вечера»34. Нет сомнений, Дохтуров был хорошим, неустрашимым, хладнокровным генералом, но он, конечно, не мог заменить Багратиона. «Холодность и равнодушие к опасности, свойственные сему генералу, — писал о Дохтурове Ермолов, — не заменили, однако же, Багратиона. Не столько часто провожал Дохтуров войска к победам, не в тех войнах, которые удивляли вселенную славою нашего оружия, сделался он знаменитым, не на полях Италии, не под знаменами бессмертного Суворова утвердил он себя в воинственных добродетелях».

Генерал-фаталист. Скажем несколько слов о Дмитрии Сергеевиче Дохтурове, человеке достойнейшем, полководце талантливом, прошедшем долгий боевой путь. Он окончил Пажеский корпус, начал службу поручиком Преображенского полка и участвовал в Русско-шведской войне 1789–1790 годов, был ранен в Рочесальмском сражении, а потом под Выборгом. С 1795 года — полковник Елецкого пехотного полка, а в 1797году — генерал-лейтенант. Участвовал в сражениях с французами под Кремсом в 1805 году, за это удостоился ордена Святого Георгия 3-го класса, во второй русско-французской войне в сражениях под Голымином, Прейсиш-Эйлау (контужен) и др. В сражении под Фридландом командовал центром и был вынужден отступить за реку Алле, однако, увидав замешательство в одном из оставшихся на другом берегу полков, переплыл на лошади обратно реку под огнем неприятеля, восстановил порядок и вернулся на свой командный пункт. С 1810 года Дохтуров — полный генерал. В начале войны 1812 года он был так же, как Багратион, отрезан от своих, но прорвался на соединение с 1-й армией. Он же, тяжело больной лихорадкой, оборонял Смоленск, заявив, что предпочтет умереть «на поле славы, чем на кровати». После Бородина отличился в сражении в Малоярославце (орден Георгия 2-го класса), потом — в Лейпцигском сражении 1813 года и в других битвах и осадах, вступил во Францию командующим правым крылом русской армии. Как писал Н. Е. Митаревский, «все его любили за его кротость и доброту»35. Он бьы фаталистом, говорил, что на каждой пуле написано имя того, кому она предназначена, — «она виноватого найдет». Война дорого обошлась Дохтурову. Он тяжко болел и в 1816 году умер 57 лет от роду.

В этот момент в расположении 2-й армии появился Барклай — как он писал, «для узнания позиции ее». По рассказу В. И. Левенштерна, это произошло после того, как Ермолов отбил у французов батарею Раевского и был там ранен, как и сам Левенштерн. Во временном госпитале ему сделали перевязку, и по дороге обратно, на позиции, к штабу Барклая, как пишет Левенштерн, «я с грустью увидел, что князь Багратион лежал на траве, окруженный хирургами, которые были заняты извлечением пули, засевшей у него в ноге, в кости. Он узнал меня, осведомился о Барклае и сказал: “Скажите генералу Барклаю, что участь армии и ее спасение зависит от него. До сих пор все идет хорошо, но пусть он следит за моей армией”… Когда я сообщил генералу Барклаю об этом несчастном случае, то он был поражен…» Так судьба завершила давний спор этих двух незаурядных людей. Кажется, что Левенштерну, который в своих мемуарах преувеличивает, когда идет речь о его подвигах, нет резона придумывать этот эпизод, тем более что Барклай после ранения Багратиона действительно отправился на левый фланг.

Все свидетели и участники сражения особо отмечали мужество Барклая, который находился в самом пекле. Под ним было убито пять лошадей, полегло почти все его окружение. Как вспоминает П. X. Граббе, «я нашел его под картечью, пешком, он что-то ел. С улыбающимся, светлым лицом он выслушал меня, велел приветствовать Ермолова со знаменитым подвигом…»16 — речь идет о том, как Ермолов возглавил контратаку пехоты на захваченную неприятелем батарею Раевского и взял ее. По мнению Ф. Глинки, в этом сражении Барклай сознательно искал смерти. Суждение это весьма обоснованно. Барклай так и не оправился от моральной травмы, нанесенной ему назначением Кутузова и общей недружелюбной оценкой его, Барклая, командования за июнь — середину августа 1812 года. Ведь он думал, что спас русскую армию от гибели, — и был прав! Позже, 11 сентября, он писал жене: «Чем бы дело ни кончилось, я всегда буду убежден, что я делал все необходимое для сохранения государства, и если у Его величества еще есть армия, способная угрожать врагу разгромом, то это моя заслуга. После многочисленных кровопролитных сражений, которыми я на каждом шагу задерживал врага и нанес ему ощутимые потери, я передал армию князю Кутузову, когда он принял командование, в таком состоянии, что она могла помериться силами со сколь угодно мощным врагом».