О чарке вина и каше. Военные гигиенисты XIX века приходили к выводу, что водка (тогда ее называли также вином) создает солдату только иллюзию облегчения. «Усталый человек, выпив рюмку водки, делается бодрее и сильнее себя чувствует. Но это временное возбуждение вскоре приводит к еще большему ослаблению, подобно тому, как лошадь, которую стегнули кнутом, как бы обнаруживает новые силы, отчего устает еще больше»… Впрочем, они соглашались, что без водки — война не война: «Но бывают случаи, когда эти напитки употребляются как средство придать большую бодрость солдату как во время боя, так и во время тяжелого, скучного похода. В таких случаях чарка водки будет полезна»48. В русской армии водку раздавали порциями по 170 граммов. Во французской армии, где тоже видели в спиртном исключительную пользу, был другой порядок. Как писал Радожицкий, у французов, «когда они попадались нам в плен, мы находили в манерках за ранцами вместо воды ром или водку»49. Русскому же солдату, при всей его доблести и неслыханном терпении, индивидуально иметь спиртное категорически запрещалось — другой менталитет! Раздача водки происходила из винных фур, в строгом соответствии с нормой. Впрочем, как обходить строгие инструкции выдачи спиртного, солдаты учились с младых ногтей, и в бою многие были пьяны — как русские, так и французы. Тот же Радожицкий вспоминает, как на их батарею прорвались французские уланы. Они были так пьяны, что «ворвались и рубили без разбора все, что попадалось: людей, лошадей, колеса, лафеты, даже царапали саблями пушки»50. Каша, которую иногда называли «кавардак», была, пожалуй, единственным видом горячей пищи русского солдата. Она не была кашей в нашем, современном понимании этого слова. Это был, скорее, густой мясной суп с крупой, щедро сдобренный салом тех «порционных» животных, которые попадали в котел. В день солдату было положено полтора фунта мяса, так что в котле варилось не менее 5–6 килограммов мяса. Кашу варили не в передвижных кухнях на целую роту, как стали делать позже, а «артельно», то есть на артель, которую составляло, по-видимому, «капральство» — отделение из десяти человек. В некотором смысле в основе низовой организации русской армии, в которую были перенесены традиции общины, лежала артель, артельное начало. Как говорил любимый в армии лихой генерал Кульнев, «артель есть душа и кормилица солдатская». Известно, что артель сплачивала этот десяток людей среди тягот войны в прочное боевое братство. Центром был, естественно, котел, вокруг которого собиралось сообщество едоков и которым дорожили как зеницей ока. Имелись также артельная касса и артельная аптечка народной медицины. Наконец, существовало довольно четкое распределение обязанностей. В момент остановки на бивак каждый член артели знал свой маневр: «Как только усматривали, что передние остановились, тотчас одни отвязывали котлы и шли за водой, другие же — в селение за дровами, а для бивуака и шалашей — за жердями и соломою. Всяк знал свое дело и исполнял его без дальнейших приказаний»51.

В тот день Багратион последний раз в своей жизни виделся с Барклаем. Оба они вместе со своими штабами и корпусными командирами были вызваны Кутузовым около полудня в центр русской позиции. Здесь состоялся импровизированный военный совет. Русские генералы в подзорные трубы рассматривали стоявшую напротив них такую же группу французских генералов, среди которых был виден плотный невысокий господин в сером сюртуке. Наполеон проводил рекогносцировку. Потом Багратион вернулся к себе, на левый фланг…

Его войска располагались таким образом. Самое правое положение, ближе к центру всей русской позиции, занимал 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Н. Н. Раевского. Своим правым флангом (тут стояла 26-я дивизия Неверовского) он примыкал к 6-му корпусу 1-й армии под командованием Д. С. Дохтурова, а левым — к деревне Семеновское. Впереди, на стыке 6-го и 7-го корпусов, находился высокий курган, названный позже «Батареей Раевского» (18 пушек). Левее корпуса Раевского стоял 8-й корпус генерал-лейтенанта М. М. Бороздина. Первоначально 8-й корпус оборонял 12-батарейный Шевардинский редут, сюда же были выдвинуты затем части 27-й дивизии. За редутом и восточнее его стояла 2-я кирасирская дивизия, а также полки 12-й пехотной дивизии. В резерве, за деревней Семеновское, находились сводно-гренадерские батальоны пяти пехотных дивизий и 2-й гренадерской дивизии52. К юго-западу от деревни Семеновское были сооружены Багратионовы (Семеновские) флеши с 24 орудиями. После отхода от Шевардина Багратионовы флеши стали передним краем обороны левого фланга.

По-разному провели последнюю ночь перед битвой с 25 на 26 августа противники. У французов шло веселье. Как писал Хлаповский, «на рассвете 7 сентября (26 августа) на нашем правом фланге раздались звуки марша: музыка пехотных полков играла, выбирая лучшие пьесы для возбуждения бодрости и духа войск перед битвой. Теперь уже никто не сомневался, что дело дошло до генерального сражения»52. В действительности сомнения еще сохранялись. Сегюр, бывший в ту ночь на Бородинском поле, писал: «Сколько различных волнений было в эту ночь! Солдаты и офицеры заботились о том, чтобы приготовить оружие, одежду и боролись с холодом и голодом, так как жизнь их представляла теперь непрерывную борьбу с лишениями всякого рода. Генералы же и сам император испытывали беспокойство при мысли, что русские, обескураженные своим поражением накануне, опять скроются, пользуясь ночной темнотой. Мюрат стращал этим. Несколько раз казалось, что неприятельские огни начинают бледнеть и что слышится как будто шум выступающих войск. Однако утром… солнце осветило обе армии и показало их друг другу на том же самом месте, где они находились накануне. Радость была всеобщей. Наконец-то прекратится эта неопределенная, вялая, подвижная война, притуплявшая наши усилия, во время которой мы забирались все дальше и дальше. Теперь мы приблизились к концу, и скоро все должно было решиться!»54

В традициях наполеоновской армии было готовиться к битве как к празднику. За этим стояла идеология Французской революции, черты тогдашнего французского менталитета, впитавшего многое от античности с ее культом героя, понятиями славы, бессмертия, достигаемого не молитвой, а воинским подвигом. Умирать не страшно не потому, что «все там будем», а потому, что подвиг обессмертит героя. А тогда над чем же грустить? «Ночь с 6 на 7 сентября, — вспоминал француз Терион, — прошла так же покойно, как и день 6-го, и когда 7-го утром армия взялась за оружие, она была полна энтузиазма и военного пыла; оружие сверкало, и люди были в полной парадной форме»55. К тому же всех воодушевило воззвание Наполеона, прочитанное каждому полку перед битвой: «Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа зависит от вас. Она нам необходима, она даст нам все нужное, удобные квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он был в великой битве под Москвой». Это «энергичное и короткое воззвание окончательно наэлектризовало армию, в нескольких словах оно затрагивало все ее интересы, все ее страсти, все ее нужды, короче — в них было все сказано»56. Вообще, Бородинская битва была «битвой народов». Как вспоминал сержант В. А. Фоссен, «6-го мы оставались стоять на той же позиции против неприятеля; подразделения различных родов войск и национальностей: французы, итальянцы, неаполитанцы, саксонцы, вестфальцы, поляки, дармштадтцы проходили мимо нас и занимали свои позиции»57. При этом в Великой армии были целые корпуса, укомплектованные национальными контингентами: кроме смешанного итало-французского корпуса, был еще польский, баварский, саксонский, вестфальский. Представители других народов и владений составляли дивизии (вюртембергцы), бригады, полки и даже батальоны58.

Иначе было на русской части поля. Как тут не вспомнить знакомые с детства слова Лермонтова: «…И слышно было до рассвета, как ликовал француз. Но тих был наш бивак открытый…» Действительно, многие свидетели сообщают о веселом шуме у французов и необыкновенной тишине в тот день и вечер на русских позициях. Н. Б. Голицын писал: «Глубокая тишина, которая господствовала повсюду, была предвестницею грозы. По всей линии провозили икону Смоленской Божией Матери (она была огромного размера. — Е. А.), и каждый из нас мог приготовиться с благоговением к принесению себя в жертву царю и отечеству. Величественная минута, которая никогда не изгладится из памяти моей!» В русском лагере готовились не к подвигу во французском понимании, а к жертве во имя России и царя. Федору Глинке все это напоминало приготовления к Куликовской битве — тысячи и тысячи людей вставали на колени, припадали к земле и горячо молились Богу, прося у него победы и жизни59. Французы же, дети буржуазной, атеистической революции, видя русские хоругви и священников, потешались над «средневековьем» русских. Это были два мира, которым не суждено было понять друг друга. Многие люди в русских рядах осознавали, что идут почти на верную смерть. Как писал участник сражения П. X. Граббе, у него тогда не было никаких иллюзий: «Решительной победы над Наполеоновой армией в тогдашнем состоянии нельзя было надеяться»60. Так думали и другие участники сражения. Н. Н. Муравьев писал, что «мы были гораздо слабее неприятеля и потому не должны были надеяться на победу».