Все это служило для Багратиона аргументом в пользу развертывания партизанского движения. В разговоре с ним Давыдов высказал эсхатологическую мысль о том, что Кутузов продолжит тактику отступления, начатую Барклаем, и что «Москва будет взята, мир в ней подписан, и мы пойдем в Индию сражаться за французов… Я теперь обращусь к себе собственно! Если должно непременно погибнуть, то лучше я лягу здесь! В Индии я пропаду с 50 или 60 тысячами моих соотечественников без имя и за пользу чуждую моего отечества — а здесь умру, держа твердою рукою знамя мщения и независимости, около которого столпятся поселяне, ропщущие на насилие и безбожие врагов наших… а кто знает, может быть, и армия, определенная действовать в Индии…» «Князь, — продолжает Давыдов, — прервал нескромный полет моего воображения, пожав мне руку и сказав: “Сейчас пойду к светлейшему и изложу ему твои мысли”».

Идея диверсий не была нова для Багратиона. Еще в 1807 году в Пруссии он разрешил В. И. Дибичу, майору 26-го егерского полка, быть «партизаном». Склонный к авантюризму Дибич предложил план действий в тылу французов с целью похищения Наполеона. Но тогда идея создания «партизанского отряда», а в сущности диверсионной группы, не осуществилась — слишком экстравагантной показалась главнокомандующему Беннигсену вся эта затея45. Теперь же ситуация была иной. Кутузов поддержал инициативу Давыдова. Любопытно проследить ход мысли знаменитого гусара. Он, как, вероятно, и Багратион, не сомневался в том, что Москва падет. При этом он не доверял императору Александру, полагая, что тот после падения старой столицы все же пойдет на позорный для России мир и тогда победитель отправит русские войска…завоевывать для французов Британскую Индию. Трудно сказать теперь, возможно ли было такое в случае победы Наполеона.

Идея индийского похода. Идея совместного вторжения в Индию принадлежала не Наполеону, а Павлу, составившему проект подобной экспедиции в 1800 году и считавшему, что проект этот мог «покрыть бессмертною славою первый год девятнадцатого столетия и главы тех правителей, которыми задумано это полезное и славное предприятие»46. Предполагалось, что французская армия, численностью 35 тысяч человек пехоты с артиллерией по Дунаю, от Ульма, спустится в Черное море, русский флот перевезет ее в Таганрог, оттуда на судах они поднимутся в Царицын и затем спустятся до Астрахани. Там к французам присоединятся 35 тысяч русских солдат. Дальше путь лежал на Астрабад, где надлежало заранее подготовить склады всего необходимого. «Поход этот, — записано в проекте, — от французских границ до Астрабада рассчитан приблизительно на 80 дней, потребуется еще 50 дней, чтобы главные силы армии достигли правого берега Инда, направившись в Герат, Ферах и Кандагар, всего 130 дней похода и перевозки для французских войск, которые так же, как и русские, будут состоять под главным начальством генерала Массены (по требованию, определенно заявленному императором Павлом)»47. Это тот самый Массена, который разгромил Римского-Корсакова в Швейцарии и «плотно провожал» оттуда Суворова. Идея похода на Индию, чтобы «сломить хребет Британской империи», не была чужда Наполеону и в 1812 году.

Беспокойство от возможного мира с Наполеоном испытывали и другие офицеры. Капитан Семеновского полка П. С. Пущин записал в дневнике 2 сентября, уже после оставления Москвы: «Сообщение о вступлении французов в Москву возбудило всеобщее негодование и такой ропот между нами, что многие офицеры заявили, что если будет заключен мир, то они перейдут на службу в Испанию». Как и многие другие, опасался заключения мира и Багратион. 22 августа он вызвал Давыдова к себе и сказал: «Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл французской армии, но, полагая предприятие это неверным, определяет на него только 50 гусар и 150 казаков; он хочет, чтоб ты сам взялся за это». После этого Багратион дал Давыдову свою карту и сел писать инструкцию, в которой были такие слова: «Предписываю вам употреблять все меры, беспокоить неприятеля со стороны нашего левого фланга и стараться забирать их фуражиров не с фланга его, а в средине и в тылу, расстраивать обозы, парки, ломать переправы и отнимать все способы; словом сказать, я уверен, что, сделав вам такую важную доверенность, вы потчитесь доказать вашу расторопность и усердие и тем оправдаете мой выбор, в протчем, как и на словах я вам делал мои приказания, вам должно только меня обо всем рапортовать, а более никого; рапорты же ваши присылать ко мне тогда, когда будете удобной иметь случай, о движениях ваших никому не должно ведать, и старайтесь иметь их в самой непроницаемой тайности. Что ж касается до продовольствия команды вашей, вы должны иметь сами об ней попечение. Генерал от инфантерии кн. Багратион. 22-го августа 1812 года, на позиции»48.

Как село называется: Бродино или Бурдино? Тем временем объединенная русская армия, отойдя от Колоцкого монастыря на 12 верст, 22 августа остановилась у села Бородина. В журнале военных действий было записано: «22 (августа). Вступила армия в лагерь при Бородине. По осмотре главнокомандующим позиции повелено было немедленно приступить к укреплению оной»411. А. И. Михайловский-Данилевский, бывший при Кутузове в тот день, вспоминал, как накануне, 21 августа, главнокомандующий, «завидя невдалеке село, послал меня спросить, как оно называется, я привез ему в ответ, что это село именуется Бородиным. Мог ли я догадаться тогда, что в сию минуту я произносил бессмертное в истории имя»50. Впрочем, даже в первые дни после сражения это название писали «нетвердо». Так, в рапорте Кутузова об оставлении Москвы говорилось: «…должен я был оставить позицию при Бродине»51. В этом смысле Лев Толстой в своем бессмертном романе проявил глубокое чувство историзма: «Позвольте спросить, — обратился Пьер к офицеру, — это какая деревня впереди? — Бурдино или как? — сказал офицер, с вопросом обращаясь к своему товарищу. — Бородино, — поправляя, отвечал другой».

В этот день и на следующий, 23 августа, Коновницын вел упорные бои за деревни Твердики и Гридино в окрестностях Колоцкого монастыря. Повторялось то же, что и раньше. «В продолжение 10 часов сражения, — сообщал Коновницын главнокомандующему 2-й армией Багратиону, — мы уступили неприятелю не более 9 верст, останавливаясь на пяти позициях… Неприятель в самых больших силах стоит от меня в двух верстах»52.

Шум этого боя был явственно слышен в расположившихся лагерем у Бородина войсках основной армии. Арьергард Коновницына уже был не в состоянии сдерживать неприятеля на дистанции хотя бы в несколько верст от основных сил армии.

Денис Давыдов, получив инструкцию Багратиона, отправился как раз к Колоцкому монастырю и видел, что там творилось: «Проехав несколько верст за монастырь, мне открылась долина битвы, неприятель ломил всеми силами, гул орудий был беспрерывен, дым их мешался с дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане». Как вспоминал участвовавший в арьергардных боях А. Н. Муравьев, «в ночь на 23 августа арьергард наш отошел в ночь к Колоцкому монастырю. Поутру рано открылось нам великолепное зрелище всей огромной французской армии, построенной в боевой порядок и спускающейся против нас по покатости горы перед монастырем. Но это необыкновенное зрелище скоро обратилось для нас в смертоносную битву. Усиленный неприятельский авангард наступал на нас стремительно, а мы, шаг за шагом, с большим уроном, уступая свою местность, принуждены были постепенно и в порядке отступать и, находясь беспрестанно в огне, должны были к вечеру соединиться и войти в состав главной армии, уже построенной в боевой порядок на новом месте, при с. Бородино»53. Действительно, и из других источников известно, что давление Наполеона настолько усилилось, что Коновницын 23–24 августа, несмотря на мужественное сопротивление, оказался фактически прижат к собственной армии, его полки слились с полками, уже сутки стоявшими в боевом порядке. То же произошло с фланговыми отрядами арьергарда. Днем 24 августа отряд Крейца, шедший от Коновницына слева, был окружен противником у деревни Глазово и с величайшим трудом вырвался из окружения. Спасаясь от неприятеля, он «вывалился» прямо на Бородинское поле, перед стоявшей на позициях русской армией и соединился с нею.