Кажется, что в таком поведении казаков прослеживается их особая, отличная от русской, ментальность, в основе которой лежала неистребимая идея казачьей вольности. Несмотря на все многовековые попытки власти уравнять казаков с общей массой подданных, казаки чувствовали свою «особость», отличие от русского народа. Собственно, они и были всегда особым народом. Это отражается в литературе о казаках, в том числе и современной: «В суровое для России время донские казаки пришли ей (1России. — Е. А.) на помощь»14. Так пишут, когда считают донцов особым народом.

Следом за русской армией по всем трем дорогам неотступно шла французская армия, привычная к тяжелым походам. Правда, такое плотное движение за русскими корпусами вело к массе неудобств для французов. Как уже сказано, если русские квартирмейстеры могли заранее найти удобное место для лагеря, то французский авангард с наступлением темноты останавливался там, где натыкался на русский арьергард, — обычно в малопригодных для бивака местах, подчас без воды. От таких ночевок особенно страдала кавалерия, больше других нуждавшаяся в водопое15. Но все-таки авангарду было лучше, чем идущим следом войскам. «Авангард еще кормился, а остальная часть армии умирала от голода», — писал Коленкур. При этом нужно учитывать, что русская армия, отступая, жгла вдоль дороги деревни, сжигала обнаруженные в них припасы зерна, продовольствия и сена. А. Н. Муравьев вспоминает, что войска жгли селения не только вдоль дороги, но и «в некотором от нее расстоянии по сторонам, чтобы французов лишить всех способов покоя»". Как всегда в таких обстоятельствах, совершалось много глупостей. Как вспоминает Н. Е. Митаревский, в разоренном дворянском имении он застал солдата, который бил палкой хрустальную люстру: «Зачем ты это делаешь» — «Да так, ваше благородие, чтоб не досталось французу»17. О страданиях местных жителей даже не упоминается — для всех это были лишь статисты важной военной игры, обыкновенные жертвы войны. Движение армий было видно издалека по столбам черного дыма, тянувшегося вдоль Московской дороги. Отступая, русские также уничтожали и жгли мосты, портили верстовые столбы и прочие указатели. В итоге, французам было трудно привязать данные бывших у них примитивных дорожных карт к местности, по которой двигались их войска.

Тяжело давалась дорога солдатам обеих армий. Как вспоминает участник похода на стороне французов поляк Колачковский, после прохода основной массы войск можно было видеть, что «остальная пехота еще тащилась по дорогам, многие совершенно обессиленные и больные не могли поспеть за колонной, другие, здоровые, но неохотно подчинявшиеся дисциплине, пользовались всяким случаем, чтобы уйти из строя, и промышляли себе пищу по сторонам дороги. Это были мародеры или отсталые — язва всех войск, а в особенности французского, которое получало продовольствие реквизиционным способом»1".

Примерно то же происходило и в русской армии. «Строго собирать всех отлучившихся от транспортов больных и раненых, идущих дорогой поодиночке и маленькими командами» — так предписывалось в приказе 18 августа, да и позже". Подбирать отсталых было делом нелегким. Как писал Изюмов, «мы шли всю ночь и на другой день увидели, что и неприятельский авангард следует за нами; много было хлопот выгонять пехотных солдат из деревень, по счастию неприятель слабо нас преследовал»20. Нравственное состояние русской армии при отступлении из Смоленска было удручающим. «Войска наши, — вспоминал А. Н. Муравьев, — с неимоверною скорбью оставили сию древнюю твердыню, сей первый русский город и с поникшими главами и растерзанными сердцами отправились по Московской дороге»21.

Естественно, что в отступающей армии резко упала дисциплина. Записи в книге приказов Барклая — свидетельство тому:

«Господин главнокомандующий с прискорбием заметил сего числа, что в таком войске, каково российское, привыкшем всегда к трудам и походам, нашел он в пехотных полках неожиданный беспорядок, особенно в Копорском пехотном полку, который на привале был совершенно разбросан, ружья имел в куче и без надлежащих караулов, за что начальник оного полка арестуется на двое суток…Господин главнокомандующий с удивлением поставляет сие на вид начальникам полков, ибо он никогда не полагал быть в необходимости напоминать им о правилах, кои каждому офицеру должны быть известны…

…По повелению… для предупреждения грабежа ставить во дворах и селениях залоги, кои сменяться следующим корпусом. Господин главнокомандующий делает замечание, что войска, кои делают грабеж, не могут быть храбры…

Господин главнокомандующий с неудовольствием встретил во время похода многих усталых от полков… сие тем непростительнее, что войска при нынешнем движении сверх положенного получают винную и мясную порцию, следовательно, весьма достаточное имеют продовольствие. Сие приписывается единственно несмотрению и беззаботливости гг. начальников полков, коим подтверждается более стараться о столь важном предмете, каковой есть сбережение людей, ибо большое число усталых в полку не делает чести шефу оного»22.

А вот одна из последних записей в книге приказов Барклая от 17 августа: «Главнокомандующий встретил во время марша рядового Рязанского пехотного полка, который в развращенном и пьяном виде правил на дрожках, принадлежащих г-ну генерал-лейтенанту Олсуфьеву, коему и делается за сие выговор»23.

Мародерство было подлинным бичом армии и несчастьем местного населения, подвергавшегося ограблению и со стороны своих защитников, и со стороны завоевателей. Впрочем, при отступлении наших войск среди части местных жителей царили эсхатологические настроения, они бросали имущество, уходили вместе с войсками. Как уже сказано, накануне сражения за Смоленск местные купцы задешево все продавали, а сельские жители «не только не против, но даже предлагали брать, говоря: “Берите, батюшки, берите, родные, чтобы не досталось французу”»". «Из пустых селений, — пишет Радожицкий, — солома с крыш была разносима в лагери, заборы, двери, ставни разбирались на дрова, остальное по выходе войск сожигали казаки, и неприятель по следам нашим везде находил опустошение».

Но и мародерство обыкновенное, без патриотического уклона, не прекращалось в течение всего похода армии. Кутузов, прибывший в армию в августе 1812 года, сразу же заметил непривычно раздутые ранцы идущих мимо него русских солдат («Ранец — солдатский братец»). В его приказе было отмечено, что главнокомандующий «заметить изволил, что солдатские ранцы нагружены слишком необыкновенно, от чего и должно полагать, что в оных помещается гораздо больше положенного»25. Поэтому Ермолов приказал: «Всем начальникам полков осмотреть ранцы и наблюдать, дабы нижние чины ничего, кроме самого необходимого, в оных не имели»26. Заботясь «о сохранении сколько можно спокойствия в столице», Кутузов срочно послал приказ начальнику Московского ополчения генералу И. И. Маркову, в котором писал, что «мародерство, вкравшееся в армию, усилилось так», что возникла угроза благополучия жителям Московского уезда и самой столицы, для чего ополченцам тотчас ловить появившихся в окрестностях Москвы мародеров. 19 августа Кутузов сообщал императору, что за один день было поймано около двух тысяч мародеров — солдат регулярной армии, и против «сего зла приняты уже строжайшие меры»27.

Строевых солдат еще удавалось как-то удержать в колонне и на биваках, но следующим за ними обозным, отставшим, больным удержу не было. Как крик о помощи звучит фраза из письма Ростопчина Кутузову по поводу вступивших в Гжатск русских войск: «Обоз наш грабит город»2".

Мародерство в русской армии усилилось особенно noaie Бородинского сражения. Император Александр, получая со всех сторон жалобы на солдат русской армии, которые в своей стране вели себя хуже завоевателей, был вынужден прислать в армию 29 сентября специальный приказ. В нем были весьма суровые, даже жестокие слова в адрес героев Бородина: «К великому прискорбию моему слышу я, что есть между вами недостойные вас сотоварищи ваши, которые, отлучаясь самовольно от команд своих, шатаются по деревням и лесам под именем мародеров — имя гнусное, никогда не слыханное в русских войсках, означающее вора, грабителя, разбойника. Должно ли почтенное имя защитника веры и отечества оскверняться сими презренными именами? Россия — мать ваша, что ж может быть преступнее как, видя ее расхищаемую врагами, не только не защищать ее, но еще вместе с ними грабить и собственными руками раздирать утробу своей матери? Тяжкий грех сей не отпустится никогда, ни в сем веке, ни в будущем». К приказу был приложен уникальный документ — особая присяга с припиской: «Говорить громко в присутствии облаченного в ризу священника». Каждый солдат должен был прилюдно произнести слова этой особой, антимародерской присяги: обещать «не отлучаться от команды никуда своевольно. Не укрываться и не бродить по сторонам. Не грабить и не отнимать ни у кого насильно, ведая, что и неприятель, грабящий и зажигающий, грешит и разбойничает, то кольми паче тот, который, вместо обороны от него, сам собственную свою землю, и братьев своих, разоряемых от врага, еще более разоряет, и Отечество, и царя, и святую веру свою предает»29.