С Кутузовым у Барклая сразу же не сложились отношения. Близкий Барклаю А. Л. Майер говорил, что «Кутузов также не благоволил Барклаю, нерасположение его доходило до того, что он не считал нужным сообщать главнокомандующему 1-й армией о своих распоряжениях. Подобные случаи повторялись неоднократно, но Барклай старался не замечать их и всегда, с врожденным ему хладнокровием, умел скрывать свою скорбь». О том же писал и А. Н. Сеславин: «Барклай был в уничижении»16.
«Хорош и сей гусь»
Как видим, Ростопчин не знал истинных чувств Барклая. Но зато он мог с уверенностью судить о том, как встретил эту новость Багратион. Мало сказать, что тот был раздосадован. Багратион, как и многие другие профессионалы, был и раньше невысокого мнения о Кутузове-полководце. Еще в 1811 году он писал о Кутузове Барклаю как о генерале, который «имеет особенный талант драться неудачно», а теперь, в письме 16 августа Ростопчину, выражался еще жестче: «Хорош и сей гусь, который назван князем и вождем! Если особенного он повеления не имеет, чтобы наступать, я вас уверяю, что тоже приведет (Наполеона. — Е. А.) к вам, как и Барклай… Теперь пойдут у вождя нашего сплетни бабьи и интриги»17. Позже, когда события лета 1812 года ушли в историю, Ростопчин хладнокровно писал о ситуации, возникшей тогда в армии: «После взятия Смоленска разлад между обоими главнокомандующими еще усилился. Багратион писал мне письмо с жалобой на Барклая, уверяя меня, что в том-то и в том-то случае Барклай помешал ему побить Наполеона (вспомним письмо Багратиона от 6 августа. — Е. А.) и что, постоянно отступая перед Наполеоном, он приведет его в Москву, чего, по словам Багратиона, никогда бы не случилось, если бы он начальствовал армиею. Барклай с каждого места, где он останавливался хотя на сутки, писал мне, что решился дать сражение, а на другой день я узнавал, что он сделал еще переход к стороне Москвы. Не знаю, чем кончилась бы эта вражда Багратиона с Барклаем, если бы они не получили известие о назначении генерала Кутузова главнокомандующим всех армий… Барклай… молча перенес уничижение… Багратион, напротив того, вышел из всяких мер приличия и, сообщая мне письмом о прибытии Кутузова, называл его мошенником, способным изменить за деньги»18. Последнее суждение, вероятно высказанное сгоряча, не подтверждается письмами самого Багратиона, хотя все остальное, упомянутое Ростопчиным, имеет под собой документальную основу. 19 августа московский обер-полицмейстер П. А. Ивашкин переслал министру полиции А. Д. Балашову «осведомительское донесение» агента, которое свидетельствовало о том, что в народной массе знали о недовольстве Багратиона назначением Кутузова. «Князь Петр Иванович Багратион, — говорил один из информаторов, — очень недоволен, что ему дали начальника, он считал, что ему отдадут в команду все армии, я слышал, что он об оном писал к своим знакомым»19.
Утверждение Багратиона о том, что Кутузов — сплетник и интриган, имело хождение в обществе и среди военных. Вспомним характеристику, которую давал Кутузову фельдмаршал Прозоровский: «Я в нем один недостаток нахожу, что он в характере своем не всегда тверд бывает, а паче в сопряжении с дворскими делами»20. Отрицательно к Кутузову относились Н. Н. Раевский, Д. С. Дохтуров (которому интриги Кутузова «внушали отвращение»), а также М. А. Милорадович, считавший нового главнокомандующего «низким царедворцем».
Царедворец — это состояние души. В те времена в понятие «царедворец» вкладывался резко негативный смысл. «Царедворцами» называли людей, склонных к низкому угождению власть предержащим, к наушничеству; интриганству, словом, это тот тип, который Лев Толстой вывел под именем князя Василия Курагина в романе «Война и мир». Особенно суров был к Кутузову Ростопчин: «Этот человек был большой краснобай, постоянный дамский угодник, дерзкий лгун и низкопоклонник. Из-за фавора высших он все переносил, всем жертвовал, никогда не жаловался и благодаря интригам и ухаживанию всегда добивался того, что его снова употребляли в дело в ту самую минуту, когда он считался навсегда забытым». Конечно, злость прожженного царедворца Ростопчина на Кутузова можно понять: Кутузов во всех своих письмах писал ему, что никогда не сдаст Москвы, клялся сединами, обещал лечь костьми, писал, что «с потерею Москвы соединена потеря России», что никогда не уступит древней столицы, а сам делал ровным счетом все наоборот: отступал и сдал Москву.
В той системе власти, которая была в России, где воля или каприз государя — закон, не быть царедворцем, не иметь связей при дворе, не интриговать — значило быть никем… Кутузов до самого конца оставался царедворцем. Служивший в его штабе Маевский писал, что после объединения армии с Молдавской армией Чичагова они обсуждали вопрос о том, кого поставить во главе артиллерии объединенного войска. Кутузов сказал, что лучше генерала Резвого никого нет: он «человек умный, опытный и знает это дело лучше всех». «Едва лишь он, — вспоминал Маевский, — успел произнести эти слова, как приехал к нему граф Аракчеев. “Государю императору угодно соединить командование всею артиллериею в лице одного артиллерайского генерала, — сказал он, — выбор его предоставлен вашей светлости. Его величество полагает, что всего ближе вверить этот пост А. П. Ермолову”. — “Спросите у него, — отвечал Кутузов, показывая на Маевского, — мы только что об этом говорили, и я сам хотел просить государя императора, чтобы назначен был Ермолов. Да и можно ли сделать лучший выбор ”»21.
Первые дни командования Кутузова убедили Багратиона, что он опять оказался в подчиненном, обидном для него положении. В письме Ростопчину 22 августа, уже с Бородинского поля, он с грустью писал: «Руки связаны, как прежде, так и теперь»22. К тому же, кроме Кутузова, над ним оказался назначенный начальником Главного штаба объединенных армий генерал JI. J1. Беннигсен. Багратион, как и Барклай, был отстранен от выбора позиции. Кажется, что тогда Багратион прекратил свой неистовый бунт, замкнулся. В цитированном выше письме Ростопчину о «гусе» Багратион выражает обиду, разочарование и вместе с тем некую обреченность: «Я, с одной стороны, обижен и огорчен для того, что никому ничего не дано подчиненным моим и спасибо ни им, ни мне не сказали. С другой стороны, я рад: с плеч долой ответственность… Я думаю, что к миру он (Кутузов. — Е. А.) весьма близкий человек, для того его и послали сюда»23.
Отчасти смирение Багратиона связано с тем, что он понял: с приездом Кутузова вопрос о его, Багратиона, главном командовании закрыт окончательно и волноваться уже не стоит. Во-первых, за назначением Кутузова стояла несокрушимая воля государя; во-вторых, Кутузов по всем статьям был старшим среди всех армейских генералов, включая Багратиона (Кутузов стал полным генералом 4 января 1798 года), и оспорить его приказ было трудно. Как уже говорилось, за соблюдением субординации следили строго, и Багратион, ценивший субординацию, возражать Кутузову не мог. В-третьих, войска, как известно, приветствовали приезд нового главнокомандующего: «Едет Кутузов бить французов». Кутузов прибыл как раз вовремя — всем казалось, будто новый командующий привез с собой согласие и надежду победить. Тогда, в беспросветности двухмесячного отступления, сопряженного со сварой главнокомандующих, для людей это было особенно важно. Как вспоминал Н. Е. Митаревский, «с самого приезда Кутузова как будто все переродилось: водворилась какая-то надежда и уверенность. Притом мы сроднились с мыслью о смерти, мало кто думал из этой войны выйти целым: не сегодня, так завтра убьют или ранят». Кутузов своими первыми речами показал себя человеком воли и действия. Он обладал огромным воинским опытом, в боях был страшно ранен — в 1774 году турецкая пуля, ударив его в левый висок, вылетела у правого глаза, а в 1788 году другая пуля попала Кутузову в щеку и вышла из затылка. Нельзя сказать, что его особенно любили в войсках (все-таки это был не Суворов и не Багратион), но его седины, раны, награды были лучшей характеристикой, равно как и его грехи. Как писал Н. Е. Митаревский, в войсках вспоминали его подвиги «и ставили ему в похвалу, что он был мастер ухаживать за дамами». Если он в свои преклонные года такое может, то и с Бонапартием справится!
