И тогда восторженное письмо царю вырвавшегося на оперативный простор Багратиона от 17 июля было бы преждевременным: «Не имея преграждений от неприятеля, я сего числа с вверенною мне армиею прибыл благополучно в Мстиславль… Я почитаю себя весьма счастливым, что после всех преград я наконец достиг того пункта, на каком не имею неприятеля уже в тылу и с флангов армии, здесь я с ним грудью»75. Да, это был первый во всей кампании момент, когда армия Багратиона могла встать лицом к лицу с противником, а не отступала от него, опасаясь ударов во фланги и в тыл.

Но все же скажем слово и в защиту неустрашимого Даву. Как и Багратион, он точно не знал силы своего противника и наверняка их преувеличивал. Поэтому наутро он стал серьезно готовиться к обороне Могилева. Кроме того, А. Коленкур передает историю, неизвестную нам по русским источникам. Он сообщает, что поскольку Багратион, подойдя к Могилеву, полагал, что «ему придется иметь дело со слабым корпусом, наспех собранным маршалом, и что никто его не теснит», он якобы «послал к князю Экмюльскому (Даву. — Е. А.) адъютанта, чтобы передать ему, что он в течение нескольких дней обманывал его своими активными маневрами, но теперь Багратион знает, что маршал может противопоставить ему лишь головные части колонны, а потому во избежание бесполезного боя предупреждает его, что будет завтра ночевать в Могилеве. Маршал, не отвечая на эту похвальбу, сделал все возможное для укрепления своей позиции». А потом произошел бой под Салтановкой76. Конечно, этот рассказ можно было бы проигнорировать как недостоверный, но, с другой стороны, в нем можно найти и зерно истины: если Багратион был убежден (точнее — дезинформирован), что его армию ждут только головные части корпуса Даву, то он мог припугнуть слабого противника. И тогда посылка парламентера согласуется с представлениями русского командующего о силах французов и оправдывает намерение морально подавить волю противника к сопротивлению. Как бы то ни было, решимость Багратиона, выразившаяся в ультиматуме и в первой яростной атаке войск Раевского под Салтановкой, свою роль сыграла — Даву не хотел рисковать, даже диверсионная экспедиция в Смоленск могла показаться ему авантюрой, на которую он, не зная истинной ситуации, не пошел, а в итоге оказался в проигрыше.

Итак, завершая наш скромный Анабасис беспримерного отступления 2-й Западной армии от границы до Смоленска, скажем, что весь этот марш, закончившийся так благополучно, кажется чудом. А произошло это чудо и из-за ошибок французов, и благодаря мужеству и терпению солдат 2-й армии и, конечно, таланту Багратиона как полководца. Кажется поразительным, как же ему удалось, минуя все ловушки и опасности, которые расставляли на его пути противник, природа и случай, не просто провести армию по 800-верстному пути, но и сохранить ее боеспособность. Достигнутое Багратионом даже превосходит то, чего добился его обожаемый учитель Суворов, совершивший свой знаменитый Швейцарский поход. Не будем забывать, что Суворову удалось сохранить главным образом честь русского оружия, но не армию, жалкие остатки которой уже ни на что не годились. 2-я же армия участвовала в Смоленском и Бородинском сражениях. Если бы в тот век нашелся хотя бы один поэт, видевший это отступление, он бы непременно сравнил воинов Багратиона с античными героями македонского войска, совершившими беспримерный марш по Малой Азии, что запечатлено в знаменитом сочинении «Анабасис». Маршу 2-й армии поражались все, знавшие суть дела. Как писал прошедший весь этот путь Д. Душенкевич, «о сем чудно выдержанном марше россиян имеет право сказать с благородною гордостью: по дорогам неудобнопроходимым, воды гнилых болот, вонючие, даже красные, должно было иногда употреблять, в короткое время всею армиею такое расстояние пройти под носом неприятеля беспрерывным движением, поочередно делая привалы, с последним привалом головная колонна бьет подъем и следует далее, дело необыкновенно спешнЪе, совершенное без потерь, в удивительном порядке, пользе, оным доставленной, летопись отечественная даст настоящую цену и определение точное»77.

Вернемся опять под Витебск… Рано утром 16 июля Наполеону донесли, что русской армии перед его позициями нет! Император не мог в это поверить. Французов поразила быстрота, с которой отступали, можно сказать, организованно бежали русские войска. Французский офицер Ложье вспоминал: «Как только занявшаяся заря расчистила горизонт, мы все, как по общему согласию, не говоря ни слова, устремляем взгляд на расстилающуюся перед нами громадную равнину, вчера еще усеянную врагами, на которых нам так хотелось напасть. Сегодня она лежит перед нами пустынной, покинутой. Неприятель не только исчез, он не оставил никакого указания относительно дороги, по которой пошел».

Для истории можно и повторить. Как писал адъютант Наполеона граф Сегюр, уход русских был полной неожиданностью для императора, считавшего, что проявленное накануне необыкновенное упорство русских — верное свидетельство того, что они готовятся наутро дать ему сражение. Накануне вечером он, по словам Сегюра, сказал свои знаменитые слова: «Завтра, в пять часов, взойдет солнце Аустерлица!» Впрочем, если верный оруженосец императора ничего не напутал, ту же фразу Наполеон, согласно многим другим источникам, произнес также и накануне Бородинского сражения. Это даже попало в тогдашнюю прессу. Выходившая в Вильно польская газета писала 17 сентября: «На рассвете 7-го числа император, окруженный маршалами, поднялся на холм, где находился редут, взятый нами еще 5-го числа. В половине шестого на ясном, безоблачном небе показалось чудное, светлое солнце. “Это солнце Аустерлица”, — сказал император. Вся армия приняла эти слова за счастливое предзнаменование…» По другой версии, Наполеон, стоя у Шевардинского редута, якобы сказал: «Сегодня немного холодно, но всходит прекрасное солнце. Это солнце Аустерлица»78.

Но тогда, под Витебском, утреннее солнце было обыкновенным. Наполеону донесли, что лагерь русских пуст. Тот решил сам убедиться в этом и поехал посмотреть лагерь, оставленный русской армией. «С каждым шагом, — писал Сегюр, — его иллюзия исчезала, и вскоре он очутился посреди лагеря, покинутого Барклаем. Все в этом лагере указывало на знание военного искусства: удачный выбор места, симметрия всех его частей, точное и исключительное понимание назначения каждой части и, как результат, порядок и чистота. Притом ничего не было забыто. Ни одно орудие, ни один предмет и вообще никакие следы не указывали вне этого лагеря, какой путь избрали русские во время своего внезапного ночного выступления. В их поражении было как будто больше порядка, чем в нашей победе! Побежденные, убегая от нас, они давали нам урок! Но победители никогда не извлекают пользу от таких уроков — может быть, потому, что в счастье они относятся к ним с пренебрежением и ждут несчастья, чтобы исправиться. Русский солдат, найденный спящим под кустом, — вот единственный результат этого дня, который должен был решить все! Мы вступили в Витебск, оказавшийся таким же покинутым, как и русский лагерь»79. Попутно заметим, справедливости ради, что места для биваков русской армии выбирал знаменитый Карл фон Клаузевиц — большой знаток полевой науки110.

Наполеон вступил в Витебск 16 июля. На некоторое время он даже «потерял» русскую армию — два дня было неизвестно, в каком направлении она ушла. И только 18 июля он узнал, что Барклай уходит к Смоленску. Сработало то, что позже будет названо «скифской тактикой» отступления. Барклай даже с гордостью писал, что его армия «в военном смысле может тщеславиться, производив оное (отступление. — т Е. А.) в виду превосходнейшего неприятеля, удерживаемого малым авангардом, в начальстве графа Палена состоящим»81. Наполеон, подобно Даву, упустил русскую армию. Сам Барклай в донесении 17 августа на имя М.И.Кутузова, приехавшего сменить его на посту главнокомандующего, признал это: «Великое для меня щастие, что неприятель не воспользовался выгодами своими и остался после сражения под Могилевым спокойным зрителем, не предпринимая ничего на Смоленск»82.