Государь не мог не считаться с мнением оппонентов наступательной концепции, то есть сторонников плана активной обороны. Они указывали на колоссальную мощь Наполеона, мобилизовавшего силы покоренных им европейских стран, склоняли государя к ведению длительных оборонительных действий на своей территории, включая названный так историками уже в XX веке «скифский» план медленного отступления вглубь страны, пространство которой отходящие войска и местные власти должны были превратить в выжженную землю. Удачный пример таких действий дала Северная война (1700–1721), когда Петр Великий со своей армией отходил из Польши вглубь собственной страны, изматывая шведскую армию Карла XII арьергардными боями и всячески истощая ее силы диверсиями. Кроме того, у всех на глазах был «испанский вариант» войны — народная, партизанская война в Испании против французских захватчиков; она опровергала банальную истину, что поражение в генеральном сражении решает судьбу страны… Александр говорил французскому послу А. де Коленкуру о Наполеоне: «…Возможно, даже вероятно, что он нас разобьет, ежели мы примем сражение, но это не приблизит его к заключению мира. Ведь испанцы, например, часто бывали разбиты, но никогда не были ни побеждены, ни подчинены. И это при том, что они не так уж далеки от Парижа, как мы; климат Испании отнюдь не похож на наш, и у них нет тех средств, коими располагаем мы. Мы имеем за себя пространство, и мы сохраним свою хорошо организованную армию»45.
Двойственность планов русского командования сохранялась в сущности до конца мирного времени, и даже с началом войны. Как точно заметил В. М. Безотосный, военный министр Барклай де Толли, на котором замыкались все планы, часто противоречил сам себе: «Командующим лицам он часто обещал переход в наступление или генеральное сражение. Но одновременно с этим в письмах к царю сообщалось совершенно противоположное мнение. То же самое противоречие можно найти между обращениями (приказами) к армии и официальными сообщениями из Главной квартиры, рассчитанными на общественные круги»46. Ниже, уже на конкретных фактах, мы рассмотрим подобные противоречия в суждениях и действиях Барклая. Как бы то ни было, существование у русского руководства фактически до лета 1812 года сразу двух планов ведения войны создавало впечатление его неуверенности, что на самом деле и было. А это порождало нервозность в первую очередь у подчиненных Барклая, что с началом войны сказалось на отношении к нему в армии.
Идти или не идти. Типичным для этой «дуалистической» стратегии военного руководства стала инструкция начальнику Главного штаба 2-й Западной армии генералу Сен-При — его назначили в армию Багратиона летом 1812 года. В инструкции было сказано, что все русские войска размещаются в следующем порядке: 1-я армия около Вильно, 2-я южнее Вильно, а между ними корпус Платова. Составители инструкции считали, что в ближайшем будущем возможны два варианта военных действий: «когда война с нашей стороны откроется наступательною» или «когда война внутри наших пределов ведется оборонительною». При наступлении предполагалось «отрезать, окружать и обезоруживать войска неприятельские, в герцогстве Варшавском и в королевстве Прусском находящиеся… занимать сколько можно более пространства земли…», причем 1-й армии предстояло оккупировать Восточную Пруссию, а также направить часть войск на Варшаву через Гродно. 2-й армии в этом случае тоже предписывалось идти на Варшаву, но через Люблин. Иначе говоря, в этом варианте реализовывался вышеизложенный план активной обороны, превентивного удара.
При сугубо оборонительной стратегии рассматривались также два варианта возможных действий. Предполагалось, что если противник нанесет основной удар севернее (то есть по 1-й армии), то эта армия начинает отступление к Дриссе, «в укрепленную в сем месте позицию, в которой она ожидает неприятельские атаки». Корпус Платова, который называли также Обсервационным (наблюдательным), должен был действовать «во фланг и в тыл главной неприятельской силы». Если же «противустоящий ему неприятель столь силен, что с верностию нельзя предвидеть счастливого успеха атаки», то казакам Платова следовало отступать от границы. Подобным же образом должна была действовать и 2-я армия, цель которой состояла в нанесении (при содействии корпуса Платова) ударов во фланг и тыл неприятеля47. Если же главный удар Наполеона пришелся бы южнее (то есть непосредственно по 2-й армии), то она должна была отступать южнее — к Острогу, Житомиру и Киеву, а Платову и 1-й армии предстояло наносить удары противнику в тыл и фланг.
Инструкция Сен-При отражает общее противоречие планов русского командования, хотя она дана летом 1812 года, когда русское командование точно знало о масштабном сосредоточении французских сил в Восточной Пруссии и Герцогстве Варшавском и на упреждающий наступательный удар уже не могло решиться, — время, когда русской армии на всей этой огромной территории противостояв только корпус Даву, безвозвратно прошло.
Хорошая компания
Главная квартира Багратиона в июне 1812 года размещалась сначала в Пружанах, а потом, с 6 июня (об этом Багратион сообщал Платову)48, — в знакомом Багратиону по прежним временам Волковыске, жалком городишке, деревянные домики которого были сплошь заселены евреями. Сам Багратион и его штаб располагались в «замке» — поместье местного польского шляхтича. Бутенев вспоминал, что атмосфера в ставке Багратиона была «радушной и ласковой». Багратион умел ладить с самыми разными людьми. Вообще, многие отмечали его умение сплотить людей, любивших его за доброту сердца, искренность и щедрость. Граф А. И. Рибопьер, человек самолюбивый и напыщенный, писал в мемуарах, что только благодаря умелому разговору Багратиона с капризным фельдмаршалом Каменским ему удалось уехать в действующую армию — иначе Каменский ни под каким видом не отпускал своего дежурного генерала. В другом случае, уже после Фридланда, Рибопьер был ранен и сброшен с лошади, и именно Багратион, «возвращавшийся из Тильзита, поднял меня и перенес в занимаемый им дом, находившийся неподалеку»49. А генерал Комаровский писал: «Я весьма любил князя Багратиона, он имел отличные свойства, а особливо необыкновенную доброту сердца»50.
2-я армия была малочисленнее 1-й, но, как писал Бутенев, в ней находились лучшие наши генералы и офицеры, «считавшие себе за честь служить под начальством такого знаменитого полководца, как князь Багратион». Бутенев перечисляет людей Багратиона: начальником Главного штаба был граф Сен-При, «дежурным генералом был Марин, один из красавцев гвардии, сочинитель легких стихов… В числе многих блестящих адъютантов и ординарцев князя Багратиона припоминаются мне в особенности князь Николай Сергеевич Меншиков (младший брат адмирала), князь Федор Сергеевич Гагарин, барон Бервик, про которого говорили, что он происходил от Стюартов, Муханов, Лев Алексеевич Перовский (позднее граф и министр внутренних дел), Дмитрий Петрович Бутурлин (впоследствии директор Императорской публичной библиотеки и сочинитель “Истории 1812 года”), Михаил Александрович Ермолов. С тремя последними я в особенности сошелся, хотя находился в добрых отношениях и со всею этою молодежью, моими сверстниками, живыми и пылкими, вечно веселыми, привыкшими ко всяким лишениям, не знавшими усталости и прямо из-за обеда, из-за карточного стола или с постели, в какую бы ни было погоду, хватавшимися за оружие и готовыми лететь в бой. Вторая армия славилась своими генералами. То были знаменитый Раевский, командир Первого корпуса, и Бороздин, командовавший Вторым корпусом и в 1799 году действовавший с успехом в Неаполе. Но особенною любовью пользовались в армии два молодых дивизионных генерала: граф, впоследствии князь и фельдмаршал Воронцов и Паскевич, будущий князь Варшавский и также фельдмаршал»51.
О некоторых из перечисленных, поистине блестящих, но менее известных, чем Михаил Семенович Воронцов или Иван Федорович Паскевич, людей следует сказать подробнее. Действительно, 36-летний полковник Сергей Никифорович Марин был редкостным красавцем, прекрасным шахматистом и заядлым картежником. Отважный воин, он не раз был ранен в бою и удостоен за свои подвиги боевых орденов и золотой шпаги «За храбрость». Можно без преувеличения сказать, что если бы не Марин, то заговор 11 марта 1801 года, увенчавшийся убийством Павла I, провалился бы: именно поручик Марин в ночь переворота командовал внутренним караулом преображенцев в Михайловском замке, и именно он беспрепятственно пропустил мятежников в замок, тем самым изменив государю и совершив безнравственный поступок. Потом, при Александре, он, флигель-адъютант государя, исполнял высочайшую волю, будь то поездка к Наполеону с депешами, формирование нового полка или расследование дела о контрабанде на границе. Но более всего этот высокий, обаятельный гвардеец прославился на литературной ниве. Начал он с необыкновенно популярных в офицерской среде сатирических стихов о павловских порядках (сам он был на какое-то время разжалован Павлом в солдаты за то, что сбился с ноги на вахт-параде), а потом с легкостью и блеском писал гусарские песни и сочинил текст «Преображенского марша». Одну из его солдатских песен распевала армия в 1806 году, двинувшись в Польшу и Восточную Пруссию. Издавал он и свой журнал «Драматический вестник», входил в литературное общество «Беседа любителей русского слова». Он делал переводы, писал пьесы под Буало и Вольтера. Марин был необыкновенно остроумен, обладал даром тонкого сарказма. Неудивительно, что ему особенно удавались сатирические стихи на злобу дня и пародии, которые были остры и легко запоминались. Особенно он прославился пародией на величавую оду Державина «Бог» («О, ты, что в горести напрасно, на службу ропчешь, офицер»). Благодаря этим стихам Марин был чрезвычайно популярен в офицерской среде, не уступая славой самому Денису Давыдову. Его ближайшим другом был князь Воронцов, также питавший к Марину теплые чувства, о чем свидетельствует их приятельская переписка. Марин был близок к Багратиону и любил своего главнокомандующего. Кажется весьма любопытным то обстоятельство, что Марин попал во 2-ю армию прямо из Твери, где он был с 1809 года адъютантом Георга Ольденбургского, супруга Екатерины Павловны. Ему была в тягость эта служба («Во брани поседев, воспитан под шатрами, / Попал я на паркет и шаркаю ногами»), и в 1811 году он отпросился в армию Багратиона. Может быть, через него Багратион и поддерживал связь с Катиш, хотя доказательств, это подтверждающих, у меня нет никаких. Примечательна и демонстративная нелюбовь Марина к «немцам», разделяемая главнокомандующим. Марин в Волковыске много болел («Здоровье мое уплыло с дежурством, час от часу становилось и слабее, и хуже…» — из письма Воронцову), хотя в 1812 году участвовал в боях. В конце 1812 года он умер — как полагают, от французской пули, которая застряла у него в груди еще со времен Аустерлица.
