– Иногда мне кажется, что ты эльф, – с чувством сказала Иефа, сунула изумруд в карман на поясе, подхватила фляги и исчезла в сгущающихся сумерках.

– Иногда наша Иефа бывает чертовски права, – пробурчал Стив и утопал за хворостом.

"Иногда стоит сначала подумать, а потом рот открывать", – неодобрительно протелепал Зверь. Ааронн, как всегда, промолчал.

Изумруд тускло поблескивал на ладони. Изумруд был всего лишь зеленым равнодушным камнем. Изумруд можно было небрежно отбросить и забыть о нем, потеряв в густой траве. Изумруд можно было положить в карман и не думать о нем, а доставать только в те редкие моменты, когда действительно понадобится. Изумруд не грел, не приносил радости и не заслуживал ничего, кроме равнодушия и забвения. И все-таки оторваться от него было трудно. "Ненавижу зеленый цвет", – подумала Иефа, сжав камень в кулаке. Лагерь спал. Тихонько посапывал сытый и довольный жизнью Зверь, горько вздыхал и ворочался во сне Стив. Иефа посмотрела на неподвижного Ааронна и снова разжала ладонь. Изумруд был отстраненно красив. На солнце он наливался яркой травяной сочностью и светился изнутри; в неровных отсветах костра он отражал все оттенки желтого; теперь, когда костер догорел, в неверном свете растущей луны изумруд казался почти черным. "Как омут, – подумала Иефа, заворожено всматриваясь в холодные грани. – Как то озеро из моего сна, когда стоит опустить в воду руку, и тебя затягивает, затягивает, затягивает… И обратно уже не выбраться. Страшнее, чем в болоте утонуть…" Полуэльфка вздрогнула и подняла голову. Тихо шелестели листья на деревьях, где-то вскрикивала ночная птица. "Пройдусь вокруг лагеря, – решила Иефа и поднялась на ноги. – Согреюсь – и не так страшно".

Когда-то – давно-давно – Иефа очень боялась темноты. Пьяный отец возвращался из трактира за полночь и, дыша ненавистью и перегаром, рассказывал девочке – рассказывал мастерски, – что если она не будет спать, из-под кровати выползет мертвец и утащит ее в подвал. Иефа кутала босые ноги в старое лоскутное одеяло и тряслась, как осиновый лист, вжимаясь в стену. Кровать была узкая, и до края было так близко, и казалось, что если хоть щелочка останется между одеялом и тюфяком, если хоть краешек пятки высунется наружу…

Отец Арг бранился и говорил, что все это пьяные бредни, что такая взрослая девочка не должна верить во всякую чушь, и это так убедительно звучало днем… А потом снова наступала ночь, и неизбежной становилась грязная коморка с узким подслеповатым оконцем, и лоскутное одеяло, и страшно, страшно…

Потом Иефа устала просто бояться. Без света – в ее комнате никогда не было свечи – босиком шестилетняя Иефа ходила мимо кровати, от стены к стене, давясь слезами и в сотый, тысячный раз внутренне умирая. Потому что он ведь был там, подаренный пьяным отцом мертвец, был там, вопреки здравому смыслу, следил из темноты за ее голыми пятками и жадно вздыхал, и никто на свете не убедил бы Иефу в том, что это просто скрипят половицы.

По утрам слипались глаза, все валилось из рук, злой с перепоя Малком орал на дочь, а та молчала и сама постепенно становилась похожа на привидение. Однажды Иефа поняла, что есть только один выход – заглянуть под кровать и посмотреть мертвецу в глаза. Тогда все закончится. От этого знания стало только хуже, потому что заставить себя Иефа не могла. Отец всегда оказывался прав. Если он говорил, что на улицу лучше не показываться, потому что мальчишки закидают грязью, именно так и случалось. Если он утверждал, что в лавке зеленщика ей не продадут даже пучка укропа, продавец обязательно выставлял ее за дверь, хорошенько выругав. И если он сказал, что под кроватью кто-то есть, значит, этот кто-то действительно был, неизменно страшный, голодный и непобедимый.

Глупо, наверное, было пытаться что-то изменить, но однажды Иефа пришла к отцу Аргу и, глядя на него равнодушными глазами взрослого усталого человека, попросила похоронить ее в лесу, под старой липой. Тем же вечером она дождалась, пока Малком уйдет в трактир, стащила из мастерской огарок свечи и заглянула под кровать. Вернувшись из трактира, Малком обнаружил на полу крепко спящую дочь и не мог добудиться ее двое суток. Приходил отец Арг, читал старому барду проповеди, смачивал девочке виски святой водой и вздыхал, возводя глаза к потолку. Проснувшись, Иефа, как ни в чем не бывало, занялась своими домашними обязанностями. Она ничего не сказала ни отцу, ни священнику, но про себя твердо знала: если кто-то и был под кроватью, то он ушел. А еще она знала, что когда-нибудь он обязательно вернется.

"Мне совершенно нечего бояться, – убеждала себя полуэльфка, кружа вокруг лагеря. – Совершенно нечего бояться. Я хорошо вижу в темноте. У меня отличный слух, абсолютный, музыкальный. И потом – здесь нет пьяного папаши и узкой кровати. Это же лес – мне совершенно нечего бояться. Никто не подберется ко мне незамеченным – просто не сможет, потому что я настороже. К тому же, рядом три здоровых мужика, и каждый из них способен меня защитить. А сейчас от меня зависит, будут ли они пригодны к дальнейшему походу, мое дело – смотреть и слушать. Смотреть и слушать… Мамочки, что это?!"

Иефа застыла на месте и медленно стянула с плеча арбалет. В ночной тишине раздались глухие удары и надсадный скрип падающего дерева. Полуэльфка взмокла от страха и немедленно попыталась убедить себя, что это просто какому-то старому дереву пришел срок, и оно упало. Просто к северу от лагеря повалилось старое сухое дерево – и все. Иефа перевела дыхание. После скрипа и треска сучьев тишина казалась просто оглушительной. Девушка переждала несколько секунд и неслышным кошачьим шагом двинулась к лагерю, держа наготове арбалет. Дерево или нет – а лучше быть поближе к своим.

Иефа успела сделать всего шагов пять, когда север снова ожил. Слева от полуэльфки послышались глухие шаркающие и скребущие звуки, как будто чья-то чудовищная рука вспахивала когтями землю, разрывая корни и разбрасывая сухие листья. Звуки далеко разносились по лесу, и не ясно было, где это – на соседней поляне или на дальней опушке. Иефа повернулась лицом к звукам и боком-боком стала отступать к лагерю, лихорадочно перебирая в памяти всех монстров, о которых ей когда-либо рассказывали, и пытаясь понять, скоро ли скребущее нечто доберется до нее, маленькой перепуганной полукровки. Арбалет в руках качался и вздрагивал, задевая за ветки, как будто тоже боялся. Иефа отступала вслепую, пока не споткнулась обо что-то мягкое и не повалилась на спину.

Зулин проснулся от чувствительного пинка пониже спины. Еще толком не сообразив, где находится, он разглядел мелькнувшие в темном ночном воздухе ноги полуэльфки и услышал сдавленный вскрик. Иефа сидела на земле, вытаращив на планара перепуганные глаза и зажав себе рот ладонью.

– Что за… – сердито начал маг, но маленькая ладошка барда запечатала рот и ему.

– Тише! Слушай! – Иефа крепко ухватила мага за плечи, и он почувствовал, что ее ощутимо потряхивает. – Что это?

Зулин прислушался.

– Я не… – начал он, оттолкнув руку Иефы, но та яростно шикнула, и Зулин осекся, даже голову вжал в плечи. – Я не знаю. Погоди, не трясись. Дай подумать.

Еще некоторое время они слушали вместе, затаив дыхание. Звуки раздавались то громче, то тише, но все так же размеренно и, вроде бы, не приближались. Зулин мучительно пытался понять, что они ему напоминают, но сосредоточиться, когда ночь, лес, темнота, и рядом трясется растерянный бард, было практически невозможно. Единственное, в чем Зулин был абсолютно уверен, – ничего хорошего от этих звуков ожидать не следует.

– Что нам теперь делать? – прошептала Иефа, не в силах больше молчать.

– В каком смысле?

– Ну… Надо же выяснить, что это такое… Да?

– Надо ли? – Зулин с сомнением посмотрел на полуэльфку. – Может, до утра подождем?

– Ты с ума сошел?! – Иефа с неподдельным ужасом уставилась на мага. – До утра сидеть и слушать, и не знать, что это такое?! Да я поседею!