давно родные за бугром и милых нет квартир

и бродит время с топором доламывая мир

Мне старая улица Шамшева

Прошамкает вслед нецензурно.

Доныне душа моя тАм жива –

В сараях за каменной урной.

Её поджигали беспечно мы,

И статные милицьёнэры

Неслись, получая увечия,

Ругаясь и в душу, и в веру,

За нами. Но мы, слабокрылые,

Взлетали над крышами ржавыми,

Над ликами, лицами, рылами,

Над всей непомерной державою,

Над тихой квартиркой бабусиной

(Пушкарская, угол Введенской),

Домов разноцветные бусины

Сияли игрушками детскими.

Любили мы, к ветру привычные,

Отличную эту затею,

И крылья, к лопаткам привинчены,

Никак уставать не хотели.

Смотрели на город наш махонький,

Туда, где такой бестолковый,

Помятой фуражкой размахивал

Восторженный наш участковый.

В забубенном Сестрорецке, возле озера Разлив,

Я свое пробегал детство, солнцем шкурку прокалив.

Там, где Ржавая Канава, там, где Лягушачий Вал,

Я уже почти что плавал, далеко не заплывал.

Эта финская водица да балтийский ветерок…

Угораздило родиться, где промок я и продрог,

Где коленки драл до мяса – эту боль запомнить мне б –

Где ядреным хлебным квасом запивал соленый хлеб,

Где меня жидом пархатым обзывала шелупня,

Где лупил я их, ребята, а потом они – меня.

Только мама знала это и ждала, пока засну…

Я на улицу с рассветом шел, как будто на войну.

Чайки громкие летали, я бежал, что было сил,

Со стены товарищ Сталин подозрительно косил...

Сам себя бедой пугая, сбросил маечку в траву,

Приняла вода тугая, и я понял, что плыву!

Непомерная удача, я плыву, а значит – жив…

Называлось это – дача, детство, озеро Разлив.

Я утром вышел из пальто, вошел в седой парик.

Старик с повадками Тельца стучал в литую медь.

Шел ветер с четырех сторон, вбивал мне в глотку крик,

И шрамы поперек лица мне рисовала смерть...

В окно с наклеенным крестом я видел, что бегу

Там, где у хлебного стоит, окаменев, толпа –

На той проклятой стороне, на страшном берегу,

Куда всегда летит шрапнель, бездушна и слепа.

Смотрите, я улегся в снег, пометив красным путь,

И мамин вой ломал гранит, и гнул тугую сталь...

Я там оттаю по весне, вернусь куда-нибудь,

И позабуду, что хранит во все века февраль.

Я сбросил эту седину, я спрятал в пальтецо

Свои промокшие глаза, небывшую судьбу.

От страшного рубца отмыл промерзшее лицо,

И в памяти заштриховал: по снегу я бегу....

я фонтанку и невку с ботинок сотру,

отряхну этот дождь и асфальтную крошку…

я вернулся в свой дом не к добру, не к добру,

я как будто бы прожил всю жизнь понарошку

где-то там, где верста поглотила версту,

где стоят города без дождя и тумана,

я зачем-то дождался вот эту весну,

и сошел на перрон, и сошел бы с ума, но

незадача - я трачу последние дни

меж облезлых домов, словно псов обветшалых…

против шерсти их глажу, прошу – прогони,

прогони, ленинград, чтобы сердце не жало.

он меня об асфальт приласкает лицом

и забросит в тяжелое чрево вагона.

навсегда провалюсь то ли в явь, то ли в сон -

ты прости, петербург, мы уже не знакомы.

Ветер северный, жестокий: головная боль с утра.

Он приносит злые строки – память нашего двора.

Там живут башибузуки, отвратительно крича.

Эти сладостные звуки маму будят по ночам.

Мне туда бы, в эти лужи, я тогда бы дал огня…

Но я толстый, неуклюжий, маме страшно за меня.

Пусть росли они бурьяном, с желтой пылью в волосах,

Им не надо фортепьяно колотить по два часа.

Им не надо быть примером, им привычно бить под дых…

Исключат из пионеров их, чудесных, золотых.

Где вы? кто вы? память стерта, во дворе другой разлив,

И разорвана аорта, землю кровью раскалив.

Где вы, пьяницы и воры?.. В сладком дыме анаши

Как же ваши разговоры будут злы и хороши!

Вы остались в том пространстве, в очистительном огне.

Но с завидным постоянством вы приходите ко мне.

Костя, Юрка, Валя, Света – из того смешного дня…

Без возврата, без ответа, без меня вы. Без меня.

Наденешь ты лодочки лаковые,

Пройдёшься у всех на виду,

И парни, всегда одинаковые,

К точёным ногам упадут.

Глаза, до ушей подведённые,

Стреляют их по одному...

У мамки – работа подённая,

У батьки – всё в винном дыму.

Откроешь с подчеркнутым вызовом

Ненужный, но импортный зонт.

Витёк, военкомовский выродок,

В «Победе» тебя увезёт...

Слепая луна закачается,

И я, прилипая к стеклу,

Увижу, как ты возвращаешься

По серым проплешинам луж.

Пройдёшь мимо окон, потухшая,

В наш тихо вздыхающий дом.

В руках – побежденная туфелька

С отломанным каблуком.

Ушедшего детства мелодия,

Дождя запоздалая дрожь...

На красной забрызганной лодочке

Из жизни моей уплывёшь.

пёстрый пёстрый словно остров

словно мост а может голос

длинный взгляд как ножик острый

это сердце раскололось

время давит горло шарфом

с кем бывал я врозь и вместе

дама с позапрошлым шармом

с ней я тискался в подъезде

этот грузный с глазом белым

в зеркало забрался тайно

мальчик добрый мальчик смелый

потерялся ты случайно

на счастливом тротуаре

на трамвайчике беспечном

где лабали на гитаре

где остались мы навечно

кто мои дома состарил

признавайся будет хуже

на каштановом бульваре

подмороженные лужи

...и если горечью случайной

скупая память обдерет,

глотни вина в забытой "Чайной"

под заскорузлый бутерброд.

О как мы пили, как мы пели

под "33" и "Солнцедар",

тогда б мы выдержать сумели,

наверно, даже скипидар!

И наши дамы в легких "мини"

(чувихи, кадры и герлЫ)

так были строги и милы,

и так в любви неутомимы...

Пока мы бредили бедово

по нашим кухням и дворам,

один генсек сменял другого,

Нисколько не мешая нам...