Я в грехах как в шелках, и за это плачу,

Но не плачу, а жгу до огарка свечу.

Не тому ли я рад, что возврата мне нет,

Что собрался парад беспристрастных планет.

По седому лучу я от дома лечу,

Но не вылечу то, что терять не хочу.

Все страницы, все лица, и все миражи,

Это мера того, что заполнило жизнь,

Я запомнил навеки, забыв на года,

Как плыла и сияла твоя нагота.

И вот в этом огне снова станут легки

Наши тяжкие, сладкие наши грехи.

Эта мышья благодать:

Много сыра, мало кошек...

Мышеловка укокошит –

В мелкий рай рукой подать.

Разбредаются брать`я,

Размножаются сестрицы,

Мыший век недолго длится,

И не уследит Судья.

Добежать до уголка,

До ларька, и взять пивка,

Нам сегодня нужно ль боле?

Только утром, в полумгле,

Дырку продышать в стекле

И увидеть в чистом поле:

Брошен город, скомкан век,

Мышь за мышью, шагом быстрым,

За свихнувшимся флейтистом –

Словно бисер по канве...

на своём осеннем форде желтом как последний лист

с выражением на морде пролетаю сед и мглист

если справа то канава если слева то кирдык

если заново то снова если слово то впритык

я лечу не видя проку километры мну как дам

и нiвроку бы дорогу к незнакомым городам

где одни бугры да ямы где колодцы солоны

где я рос себе упрямо на закорках у страны

все мы там пока что живы и такие все свои

и компот из чернослива мама варит для семьи

и от края и до края той стране износу нет

и усатого бабая на стене висит портрет

кто-то быть назначил к сроку так он шутит надо мной

эх нiвроку мне нiвроку всё осталось за спиной

* – Нiвроку (от южно-укр. и идиш) – «тьфу-тьфу, чтоб не сглазить», бабушкино словцо.

Я клеймён был еще до рожденья

Шестикрылой суровой звездой,

И стояли несметные тени

Долгой ночью, вовеки седой.

Я на этой земле доживаю

Пограничный, изломанный век...

Проступает звезда кочевая

На потертом моём рукаве.

Вот коврик: лебедь на пруду,

Русалка на ветвях нагая,

И я там с бабушкой иду,

Тащить корзину помогая.

Меня пугает Черномор,

И рота витязей могучих,

Когда они тяжелой тучей

Встают из вод, стекают с гор.

Дымит фашистский танк вдали,

Копьём уже пробит навылет.

Бегут бояре столбовые

Со вздыбленной моей земли.

Но сквозь разрывы, сквозь беду

Я вижу: кот идёт упрямо,

И пирожками кормит мама

Его, и птицу на пруду.

И сказки он кричит навзрыд,

И песни он поёт, каналья,

И цепь его гремит кандально,

И дерево его горит.

Разбили витязей враги,

И только тихий голос: «Слушай!..»

И прямо в сердце, прямо в душу:

«Приди, попробуй, помоги...»

Ленинградская моя кровь

И блокадное во мне эхо...

Жаль, что нет нигде маяков,

Чтобы  в этот город уехать.

Ты полнее в стакан лей,

Буду пить я на сей раз

За сапожный сухой клей:

Он моих стариков спас.

                                             маме

Из ада везли по хрустящему льду

Дрожащую девочку Мусю...

Я к этому берегу снова приду

Теряясь, и плача, и труся.

Полуторка тяжко ползла, как могла,

Набита людьми, как сельдями,

И девочка Муся почти умерла,

Укрыта ковром с лебедями.

А там, где мой город сроднился с бедой,

Где были прохожие редки,

Еще не знакомый, такой молодой,

Отец выходил из разведки.

Над Ладогой небо пропахло войной,

Но враг, завывающий тонко,

Не мог ничегошеньки сделать с одной

Едва не погибшей девчонкой...

Встречали, и грели на том берегу,

И голод казался не страшен,

И Муся глотала – сказать не могу,

Какую чудесную кашу.

А птицы забыли взять пеленг на юг,

Хрипели, хотели любви и признания,

Над ними всходили снега мироздания,

Казалось, что в глотках ледышки поют.

Под ними – деревья, деревни, и тут,

В тоске, в глубине, где не верится в бредни,

Где тонущий след по тропинке последней,

Неспящие дети за песней бегут.

И взглядом пытаются выследить птиц,

Так счастливо стынущих в небе предзимнем:

«Куда мы летим, для кого же мы гибнем...»

И только мазки запрокинутых лиц.

Завьюжит. И мир, возмутительно чист,

Не будет запятнан ни шагом, ни криком,

И слабо мелькнет над простором великим

Шальное перо или гаснущий лист.

У травы не бывает души,

Только божие слезы сушить,

Только ангел с крылом отсеченным

Засыпает на ней обреченно,

Облегченно, и сонная вязь

Оплетает его не таясь.

В диком небе – посланников стая...

И крыло не болит, отрастая.

Перья будут легки, хороши...

Ангел просто живет, без души.

Травы больше не вспомнят его.

Вот он, там, где летит большинство...

И звучит на неслышимой ноте,

Голубь, жаворонок, самолётик.

Жарко дышит медленное лето

И земля, до края разогрета,

Так раскочегарила котлы,

Что затихли в ожиданье ветра

И лежат на полинялых ветках

Вяленые местные коты.

Дым ползет из недалёкой чащи.

Тени от хвостов и лап висящих

На траве беспечно разлеглись.

Медленно трусит собачья стая...

Но гроза, огнивами сверкая,

Громыхнет, как будто крикнет: «Брысь!»

Брызнули, как искры из шутихи,

В наш подъезд, еще недавно тихий,

Ворвались, разрушили покой.

Словно страж средневековых башен,

Мокрый кот, грозой заряжен, страшен...

Тихо плачет под моей рукой.

Между мной и тобой – не война и не мир,

Между нами ничейное поле,

И не то, чтобы я был постыл и немил –

Накопились обиды и боли.

Подросла в этом поле одна лебеда,