— Значит, он должен высоко ценить мои усилия в борьбе с варварами на востоке.
— Конечно. В этом можешь не сомневаться.
— И если мне потребуются еще наемники…
— Их так много на Пелопоннесе — людей, не умеющих ничего иного, кроме как сражаться. Я хорошо их знаю. При этом они лучшие: храбрые до безрассудства.
Они не привязаны ни к одному конкретному месту, готовы следовать за любым, кто пообещает им деньги, приключения, опасности. После того как человек испытывает столь сильные эмоции, он уже не может приспособиться к обычной жизни.
В беседу вмешался Филист:
— А ты? Ты как себя чувствуешь? Ты можешь снова приспособиться к нормальной жизни?
— О да, конечно, — ответил Ксенофонт, некоторое время в молчании обдумывая этот вопрос. — Я ведь не искал приключений. Они сами меня нашли. Я заплатил свою дань. А теперь хочу посвятить себя науке, своей семье, охоте и сельскому хозяйству. Конечно, я мечтаю вернуться на родину с почетом, но сейчас это, разумеется, невозможно. Моего учителя убили… быть может, меня тоже там убьют.
— Ты напишешь дневник своей экспедиции? — поинтересовался Филист.
— Во время путешествия я делал кое-какие заметки. Кто знает, может, однажды, когда у меня будет время…
— Он задает тебе этот вопрос, потому что сам пишет историю, — пояснил Дионисий. — Верно ведь, Филист? Историю Сицилии, в которой говорит и обо мне также. Я еще не понял, в каком ключе.
— В свое время узнаешь, — сказал Филист.
Афинский гость задержался еще на несколько дней,
на протяжении коих посещал городские достопримечательности. Ему не показали каменоломен и пещер, где умерло столько его соотечественников. Хоть он жил в Спарте и был изгнанником, но в душе всегда оставался афинянином.
Остаток зимы прошел спокойно. Лептин регулярно присылал скучные донесения, сообщая Дионисию о делах в западной Сицилии, находившихся в состоянии застоя. Карфагеняне не показывались, и представлялось маловероятным, что они появятся раньше лета, если верить шпионам.
Осведомители Дионисия докладывали ему, что Лептин проводит время, развлекаясь с красивейшими девушками, вкушая изысканные блюда и вина, устраивая празднества и оргии. Однако, в конце концов, таков уж характер Лептина.
В конце весны Дорида родила.
Мальчика.
Кормилицы и няньки немедленно показали его отцу. Это был красивый мальчик, здоровый, без каких-либо врожденных дефектов.
В Спарту, Коринф, Локры — на родину молодой матери — сразу же послали донесения о случившемся. Мир должен знать, что у Дионисия теперь есть наследник, носящий его имя.
В Сиракузах начались оживленные споры о главенстве жены-италийки. Ведь она являлась матерью наследника, а значит, в силу свершившихся событий, поднималась до положения первой жены. Особенно плохо говорили о ее матери, италийской теще Дионисия, так как именно эта старая ведьма устроила так, что Аристомаха отошла на второй план. Возможно, она даже без чьего-либо ведома поставляла бедняжке какие-нибудь снадобья, мешавшие ей забеременеть. Во всяком случае, не сразу, не раньше чем ее собственная дочь.
Тем не менее Аристомаха, в свою очередь, понесла и тоже родила мальчика: его назвали в честь деда Гиппарином.
Лептин прислал брату письмо с поздравлениями.
«Лептин — Дионисию.
Хайре!
Ты стал отцом!
А я — дядей. Я теперь дядя Лептин!
Как меня будут называть эти обормоты, как только научатся говорить? «Дядя Лептин, купи мне это, купи мне то! Отведи меня на бега, отвези меня на лодке на рыбалку. Вели убить для меня карфагенянина».
Жду не дождусь. А ты как себя чувствуешь?
У тебя появились наследники, потомство — слава Гераклу! Что-то после тебя все равно останется, даже если не слава.
Как ты будешь воспитывать своего первенца, ребенка, которого назвал своим собственным именем? Сделаешь из него воина, подобного нам? Истребителя врагов? Думаю, нет. Не строй далеко идущих планов, он не будет таким же.
Мы выросли на улице, брат, босые и полуголые. А он — нет.
Мы забрасывали камнями и осыпали тумаками мальчишек из Ортигии. Возвращались по вечерам, все в синяках и ссадинах, и получали еще порцию от папы с мамой. Помнишь? Улица — великая школа, это несомненно, но ведь он Дионисий II, видит Зевс!
Им будет заниматься целая армия кормилиц и воспитателей, наставников, тренеров, преподавателей, учителей верховой езды, учителей греческого, учителей философии.
Они станут хвалить его, наказывать, объяснять ему, как он должен поступать, а как — нет. У тебя не останется на это времени: ты будешь слишком занят попытками уберечь свою задницу от собственных сограждан на родине и стремлением надрать оную карфагенянам за ее пределами. Занят строительством статуй в свою честь — там и сям, тайными переговорами с союзниками и врагами, выколачиванием налогов, вербовкой наемников.
Но если все же у тебя когда-нибудь появится немного времени, посади его к себе на колени, твоего малыша. Хоть он и не сын Ареты. Посади его на колени и расскажи ему историю о мальчике, верившем в верность, честь, в храбрость и славу; о мальчике, захотевшем пройти трудный и полный препятствий путь к величию, а потом потерявшем собственную душу в лабиринтах власти, в злобе и ненависти. Он до такой степени забыл самого себя и окружающих, дошел до такой степени высокомерия, что женился на двух женщинах одновременно, — и тем не менее они обе сумели стать для него любящими и верными супругами.
Дорида — мать наследника. Аристомаха — нет. Ей лучше всех известно, что ни одна женщина не способна стереть из твоего сердца память об Арете. Но подари же и ей немного любви.
Я почти что пьян, иначе не написал бы тебе то, что собираюсь написать дальше. Помнишь о той, кого ты видел в пещере в Генне? О девушке в пеплосе, прежде встреченной тобой у истоков Анапа?
Она — не Арета. Эта девушка каждый год изображает Персефону на празднике весны, а в остальные месяцы года жрецы прячут ее в том некрополе в скалах, у истоков реки. Когда она постареет, ее заменят другой, более молодой.,
Арета мертва.
Ты отомстил за нее.
Хватит.
Посвяти же остатки своего разума или своей души — называй как хочешь, — тем, кто у тебя остался.
Многие из наших друзей погибли, сражаясь в твоих войнах. И другие еще погибнут… Подумай о них — и сам станешь другим. Ты почувствуешь себя лучше при мысли о тех, кто так сильно любил тебя, нежели чем в окружении своих кампанских наемников.
Если это письмо когда-нибудь окажется на твоем столе, ты велишь своим головорезам отрезать мне яйца. Поэтому, быть может, я не стану отправлять его тебе. Если же ты все-таки получил его — значит, однажды, будучи трезвым, я подумал в точности так, как когда бываю пьян. Береги себя».
23
Встречу назначили в Мотии, в доме Битона, командовавшего крепостью. Дионисий прискакал верхом по дамбе, Лептин приехал на одной из шлюпок «Бувариды». Корабль выглядел еще более впечатляющим, чем в прошлый раз. На носу красовалась голова быка, покрытая серебром, парус был украшен пурпуром и головой горгоны с окровавленными клыками, свирепым оскалом и высунутым языком. Уключины весел отделали сверкающей, словно зеркало, бронзой, топ главной мачты — золотой пластиной. Вдоль бортов выстроились блестящие от жира баллисты, заряженные смертоносными стрелами.
— Разве оно не великолепно? — проговорил Лептин, спрыгнув на сушу перед братом и указывая на огромное судно у себя за спиной.
— Несомненно. Но не слишком ли бросается в глаза?
— О, я хочу, чтобы эти ублюдки наложили в штаны, едва увидев ее. Они должны понять, что от стальных челюстей моей «Бувариды» им никуда не спастись.
Явился Битон с дюжиной наемников и поздоровался с обоими.
— Есть новости? — спросил Дионисий, покуда они шли к жилищу правителя.
— Пока все спокойно, — ответил Битон, — но расслабляться не стоит. Мне известно, что в Карфагене ведутся масштабные приготовления. Речь идет о сотнях боевых кораблей — трех или четырех, но некоторые утверждают, что пяти. Верфи заставлены ими. И сдается мне, что грузовых судов еще больше.