Вскоре его схватили и отправили вместе с остальными в лагерь.

Среди этих мотийских греков особо выделялся их военачальник, некий Деимен. Его отвели к Дионисию.

Сиракузский правитель велел присутствующим выйти, после чего предложил пленнику сесть. Многочисленные раны посетителя кровоточили, лицо его почернело от дыма, кожу покрывали ожоги, полученные в пожаре, ступни были изъязвлены.

— Что мне делать с тобой и твоими людьми? — начал Дионисий. — С греками, пожелавшими сражаться бок о бок с варварами против своих единокровных братьев?

— Мы сражались за свой город, — ответил Деимен слабо.

— За свой город? — с издевкой спросил Дионисий.

— Да, ведь мы долгое время жили здесь в мире и процветании. Здесь родились наши дети. Здесь наша работа, дома и друзья. Наши жены — из местных, а с их семьями нас связывают глубокие чувства. Родина — это то место, где мы живем, к которому испытываем привязанность. Мы никого не предавали, гегемон, мы лишь защищали свои семьи и дома. А как бы ты поступил на нашем месте?

— А жители Селинунта и Гимеры? — возразил Дионисий. — Разве они тоже не жили мирной жизнью, когда на них напали твои варвары и поубивали? А ведь это — люди, говорящие на твоем языке, верящие в тех же богов, что и ты…

Раны Деимена постоянно кровоточили, и от этого у ног его образовалось большое пятно алой крови; он произнес еще слабее, чем прежде:

— Восемьдесят лет назад Селинунт сражался вместе с карфагенянами против Акраганта и Сиракуз… Общих богов, язык и обычаи мы вспоминаем, лишь когда нам удобно, ты ведь хорошо знаешь… А когда другие интересы на первом месте, никто больше не говорит о них… Пощади нас, гегемон, прояви милосердие, и останешься в памяти потомков великодушным человеком.

Дионисий некоторое время молчал, а пятно крови на полу продолжало увеличиваться в размерах, превращаясь в ручеек, стекавший, вследствие рельефа местности, к ногам правителя.

— Не могу, — ответил он наконец. — Нужно, чтобы вы стали предупреждением для других. И предупреждением устрашающим.

Деимена распяли на дамбе вместе с остальными греками, защищавшими Мотию. Остальных продали в рабство.

Дионисий вернулся в Сиракузы еще до наступления зимы. Битона с частью наемников он оставил в Мотии, а Лептину со ста двадцатью кораблями поручил следить, не появится ли какое-нибудь карфагенское судно, и при попытке причалить немедленно топить его. План Дионисия состоял в том, чтобы на следующий год организовать новый поход, вернуться и атаковать другие пунические города острова — Панорм и, быть может, Солунт.

Филист встретил его у ворот Сиракуз с делегацией, состоявшей из влиятельных лиц государства, но истинный прием ему оказал народ на улицах и на агоре, пока он двигался в Ортигию. Его приветствовали громкими возгласами, как героя, и он наконец испытал глубокое удовлетворение, получив то, чего много лет желал и к чему стремился.

— Все прошло, как ты хотел, — сказал ему Филист вечером, входя в его покои.

— Пока да. Надеюсь, Лептин там не натворит бед. Он слишком вспыльчив, порывист, не взвешивает обстановку как следует, прежде чем действовать. А на войне малейшая ошибка может обойтись очень дорого.

— Верно, но Лептин так устроен, и ты сам доверил ему верховное командование флотом.

— А кому еще? Он мой брат.

— Действительно. Это проблема для единоличного правителя. Он почти никому не может доверять, посему ему приходится надеяться на то, что его ближайшие родственники, становящиеся по воле судьбы и его ближайшими соратниками, окажутся на высоте возложенных на них задач.

— Есть еще друзья из Братства, такие как Битон, возглавляющий сейчас наши войска в Мотии…

— Как Иолай… и как Дориск, — добавил Филист, — он тоже выступал в этом качестве, пока его не убили.

— И ты тоже, если не ошибаюсь, — добавил Дионисий. — Если ты хотел произнести для меня речь об одиночестве тирана, можешь быть доволен. Да, кое-кто из моих лучших друзей погиб, и все же я не один: у меня осталось много других, а еще ты сам видел, какой прием оказал мне народ.

— Народ… он разорвет тебя на куски и скормит собакам, как только удача повернется к тебе спиной или у тебя закончатся деньги на оплату наемников. И тебе это прекрасно известно.

— Но ведь это отличная саморегулирующаяся система, разве ты не понимаешь? Наемники знают, что размер их жалованья и вознаграждения зависит от меня, а я знаю, что моя безопасность зависит от них. Эта связь основана на совпадении интересов. Она самая прочная.

— Поэтому ты последним назвал меня в списке своих друзей? — спросил Филист насмешливо.

— Потому что ты здесь, рядом со мной, — ответил Дионисий. — Разве это не очевидно?

— Конечно, конечно… Но я вижу, что ты с каждым днем меняешься, и не в лучшую сторону. Ты велел убить мотийских греков.

— Они не оставили мне выбора! — оправдывался Дионисий. — Я сообщил им, что они могут перейти на нашу сторону. Они сами этого захотели!

— Нет, этого захотел ты, — спокойно возразил Филист.

— Проклятие! — сорвался Дионисий. — Опять влияние этого твоего афинского софиста.

— Сократ умер, — сухо заметил Филист. — И он не был софистом.

— Умер?

— Да. И уже давно. Ты не знал? Его приговорили к казни, заставили выпить цикуту.

— А, — ответил Дионисий. — И в чем же состояло обвинение?

— В том, что он совращал юношество и почитал новые божества. Это случилось после того, как к власти в Афинах пришел Фрасибул.

— Странное обвинение. Очевидно, под ним кроется что-то иное. Однако твоего философа приговорило демократическое правительство. Как видишь, демократия может оказаться столь же нетерпимой и так же попирать свободы, как и единоличная власть. Нет, даже больше. Я не убиваю философов, хотя терпеть их не могу.

Филист промолчал, и Дионисий перевел разговор на другую тему:

— Что-нибудь случилось, пока я отсутствовал? Есть какие-нибудь новости?

— Все по-прежнему. Строительные работы завершены, в том числе в крепости Эвриал; люди довольно спокойны, мятежников в Регии сейчас особо всерьез не воспринимают.

— Больше ничего?

— К тебе кое-кто приехал.

— Кто?

— Один афинянин по имени Ксенофонт. Ему примерно столько же лет, сколько тебе. Он ученик Сократа…

— Тогда гони его в шею.

— Он совершил невозможное… Он возглавил отступление Десяти тысяч.

— Он? Тот самый, что дошел до Вавилона, а потом…

— Именно.

Дионисий вздохнул.

— Я предполагал провести этот вечер со своими женами. Полагаю, им хочется со мной увидеться, а я желаю увидеться с ними.

— Ты можешь это совместить. Твоих женщин, несомненно, развлечет рассказ о столь невероятных приключениях. У них не много развлечений…

— Ради Зевса, у них есть я!

— Ты не развлечение.

— Ладно. Однако тогда и ты останешься.

Филист кивнул:

— Разумеется, останусь. Не хочу пропустить столько интересного. Это самое великое свершение за все времена, насколько мне известно.

— Афинянин, живущий в Спарте, личный друг царя Агесилая. Спартанцы разгромили и предали унижению твой город. Что я должен о тебе думать? — спросил Дионисий.

Ксенофонт внимательно посмотрел на него своими светлыми, невыразительными глазами. Он был красив, атлетического телосложения, широкоплеч, с аккуратной, ухоженной бородой, густыми и очень темными волосами, не слишком длинными и не слишком короткими, уложенными изящно, но без претензии. Одним словом, консерватор.

— Демагоги и авантюристы довели мой город до катастрофы. А консерваторы всегда стремились к союзу со Спартой, и если бы их послушали, этой войны не случилось бы. Я восхищаюсь спартанцами и разделяю их принципы: умеренность, достоинство, воздержание.

Дионисий любезно кивнул, потом взглянул на Аристомаху и Дориду и понял, что они скучают, слушая разговоры о политике. Тогда он перешел к делу:

— Кажется, ты пережил необыкновенные приключения. Нам бы хотелось о них узнать, хотя я понимаю, что многие уже просили тебя об этом.