— Выжить? — выплюнул Брюс, делая шаг вперед. — Вы удерживали у себя нашего короля против его воли.

— А помните ли вы свой ответ? — прервал его Джон Комин. — Вы сказали, что скорее согласитесь поступить на службу к самому дьяволу, чем помочь презренному сыну мелкого чиновника? Я пообещал вам, что когда-нибудь вы заплатите за то горе, что причинили моей семье своим решением. И вот этот день наступил.

Когда Уильям Комин отступил в сторону, а Баллиол и оруженосец последовали за ним наружу, Джон Комин закрыл дверь кельи. Последним, что увидел лорд Аннандейл, было торжествующее лицо Комина, сияющее в свете факела.

Городок Линкольн утопал в струях дождя. Небо затянули облака, безостановочно сея влагу на головы людей, толпа которых собралась перед собором. Матери и младенцы, ремесленники и фермеры, трактирщики и нищие, набожные и любопытствующие мокли под проливным дождем, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на королевскую процессию, которая часом ранее втянулась в темный арочный проем собора. Над головами собравшихся катился колокольный звон, эхом отражаясь от зданий, обступивших промокшую насквозь рыночную площадь, и растекаясь по мостовым опустевших улиц.

В самом соборе, напоминавшем огромную сводчатую пещеру, склонив голову в молитве, находилось внушительное собрание, заполнившее все проходы вплоть до хоров. Лорды и леди, бароны и рыцари, девицы и королевские чиновники — все были одеты в черное, с надвинутыми на лица капюшонами. Рыцарские доспехи прикрывали складки ткани, не позволяя разглядеть цвета и гербы, что делало мужчин безликими и равными в своей скорби. Сам собор также в знак траура был украшен полосами невесомого черного шелка, каскадами ниспадающего с арочных сводов. Тусклый свет сочился сквозь архитектурные проемы в форме три- и четырехлистников на верхнем этаже, и в его лучах таинственно клубились ароматы благовоний и дым свечей. Огромное окно с восточной стороны заливали струи дождя, выбивая барабанную дробь на витражных стеклах, которая становилась отчетливо слышной в перерывах между медленно падающими ударами колокола.

Эдуарду, стоявшему в первом ряду перед высоким алтарем, мрачно-торжественному в черном бархатном платье, колокольный звон напоминал медленные удары сердца. Позади него высилась алтарная перегородка, за которой в темноту нефа убегали один за другим арочные своды, похожие на гротескную грудную клетку с торчащими ребрами и мускулистыми прожилками знаменитого пурбекского мрамора. Перед королем, в окружении свечей, на катафалке стоял гроб с покровом из венецианского шелка, расшитым сотнями золотых цветов, под которым смутно угадывались лишь его прямоугольные формы размером с человеческое тело. Внутри гроба лежала его супруга.

Эдуард до сих пор не пришел в себя от осознания того, как быстро рухнула его прежняя жизнь, стоило смерти лишь мимоходом коснуться его. Всего через несколько дней после того, как он получил сокрушительное известие о том, что Маргарет Норвежская, будущая невеста его сына, умерла по дороге в Шотландию, заболела Элеонора. Она захворала еще в Гаскони и ослабела настолько, что лекарь заподозрил, что эта слабость и стала причиной лихорадки, от которой она буквально истаяла на глазах. Эдуард приказал перевезти Элеонору в Линкольн, поближе к усыпальнице Святого Хью Авалонского, [36]но ничто — ни молитва, ни снадобья, ни чудо — не смогли спасти ее.

Элеонора, его испанская королева, была его верной спутницей на протяжении тридцати шести лет. В день их бракосочетания в кастильском королевстве ему едва исполнилось пятнадцать, а самой Элеоноре было всего двенадцать лет от роду. За все это время она практически не покидала его, сопровождая в крестовых походах в Святой Земле, в кампаниях в Уэльсе и в подавлении кровавого мятежа Симона де Монфора. Она оставалась с ним в болезни и поражении, в ссылке и триумфе, в рождении их шестнадцати детей и смерти одиннадцати из них. Она была его разумом и рассудком, его состраданием и страстью. А теперь она превратилась в хладный труп в деревянном ящике, с органами, вынутыми для размещения в усыпальнице в Линкольне, и телом, которое будет доставлено в Лондон со всеми почестями, какие только сможет устроить для нее Эдуард. Он уже заплатил призреваемым в богадельнях, чтобы те разошлись по всем городам и весям Англии, разнося печальную весть о кончине супруги короля, и вскоре по всей стране зазвучат в унисон поминальные колокола, от Винчестера до Эксетера, от Уорика и до Йорка.

Когда епископ принялся читать псалом по требнику, король услышал за спиной всхлипывания. Обернувшись, он увидел своего сына, Эдварда Карнарфона, стоящего в обществе четырех сестер. Мальчик плакал, закрыв лицо руками, и плечи его содрогались от рыданий. Не сказав ни слова, король отвернулся. Его собственное горе ледяным комком свернулось у него в сердце, откуда раскинуло щупальца по всему телу, по всем мышцам и сухожилиям, стальным обручем сдавив грудь и не давая дышать. И выпустить его на волю — значит, развалиться на куски и перестать существовать. Он не намеревался делать ничего подобного. Да, он потерял любовь всей своей жизни. Но цель осталась.

Епископ пробормотал последние слова поминальной мессы и толпа зашевелилась. Когда причетники окропили гроб святой водой, стекающей с веточек иссопа, [37]лорды и епископы потянулись к нему, выстраиваясь в очередь, дабы отдать последнюю дань уважения его покойной супруге и продемонстрировать свое почтение. Ему были не нужны ни их жалость, ни сочувствие: король прекрасно знал, что для многих это не более чем притворство. Кое-кто из наиболее своенравных баронов позволил себе высказать недовольство в парламенте его долгим пребыванием во Франции. Скорбное выражение их лиц казалось Эдуарду лишь маской, и смотреть на это ему хотелось не более, чем созерцать гроб с телом супруги. Коротко кивнув Джону де Варенну, стоявшему в первом ряду, король быстрым шагом направился к двери в северном трансепте [38]собора и вышел в коридор, ведущий на крытую аркаду монастырского двора. Мгновением позже за ним последовал граф Суррей.

Эдуард вышел во внутренний дворик, под дождь, который по-прежнему поливал прямоугольник травы посреди вымощенных камнем крытых переходов. Закрыв глаза, он глубоко вдохнул промозглый ноябрьский воздух, почему-то живо напомнивший ему липкий и надоедливый аромат благовоний. Оглянувшись, он заметил Джона де Варенна, остановившегося рядом. Пожилой граф, уступавший ему в росте несколько дюймов, с недавних пор обзавелся заметным брюшком. Канаты мышц, разработанные долгими годами тренировок и сражений, расплывались, придавая рыхлость и без того грузной фигуре графа. Король поразился изменениям, произошедшим с его самым способным командующим, и ему вдруг пришла в голову мысль, а не является ли это метафорическим выражением его правления? Быть может, и сам он стал слишком мягким, слабым и нерешительным? Не поэтому ли все его планы пошли прахом? При мысли об этом на скулах у Эдуарда заиграли желваки.

— Повторите, что написал в своем послании епископ Сент-Эндрюсский.

Джон де Варенн помолчал немного, явно собираясь с мыслями.

— Ну, что же вы? — поторопил его Эдуард.

Граф смущенно откашлялся.

— Прошу простить меня, милорд, но подходящее ли время вы выбрали для подобного разговора? Не будет ли лучше подождать немного и…

— Напротив, — холодно ответил Эдуард. — Я хочу начать планировать свой следующий шаг до того, как скотты объединятся, а мы окажемся не у дел. Отвечайте на мой вопрос.

— Епископ сообщает, что после смерти Маргарет Джон Баллиол провозгласил себя королем, но сэр Роберт Брюс отверг его притязания. Дворяне королевства разделились на два лагеря, и епископ опасается, что подобный раскол приведет к гражданской войне. Он умоляет вас двинуться на север и восстановить мир. Он полагает, что вельможи Шотландии прислушаются к вам и хочет, чтобы вы приняли непосредственное участие в выборе преемника.