Сколько же он ждал этого дня?

Прошлой ночью он провел свои последние часы в статусе простого смертного в просторной опочивальне замка, где его отец испустил последний вздох. Спальня была расписана сценками, на самой яркой из которых была изображена коронация Исповедника. И в этой живописной комнате, в окружении лиц давно умерших людей и призрака своего отца, Эдуард предался воспоминаниям.

Детство смутно вырисовывалось в образе материнской руки, крепко обнимавшей его за плечи, когда он смотрел, как отец отплывает из Портсмута, направляясь во Францию без него. Затем в памяти всплыл зеркальный облик отца во дворце, хмурого и мрачного, в молчании наблюдающего за тем, как уже он сам отправляется в изгнание. Эдуард припомнил появление де Валансов и щедрые денежные и земельные дары, которыми осыпал их отец и которые привели в такую ярость и настроили против него английских вельмож. Он вспоминал смуту, зреющую в Уэльсе, и орущие глотки и сжатые кулаки баронов в парламенте, и Генриха, дрогнувшего под их натиском. Он вспомнил своего крестного отца, Симона де Монфора, вздымающегося подобно какому-нибудь древнему полубогу над его отцом, и исказившееся от боли лицо короля, когда он узнал о том, что Эдуард заключил пакт с предателем.

Постепенно воспоминания тускнели, и в памяти осталась лишь сгорбленная фигурка отца, удалявшегося, прихрамывая, от ворот монастыря в Льюисе, и злорадно скалящиеся в свете факелов лица Монфора и его людей. Они походили на волков, жадно наблюдающих за тем, как жертва, сама того не подозревая, идет прямиком к ним в пасть. Они подталкивали друг друга локтями и обменивались грубыми шуточками, спеша сполна насладиться унижением короля перед лицом победителя в гражданской войне, человека, который отнял у Генриха его королевство и лишил власти. Именно тогда, сильнее, чем в любое другое время, даже в изгнании в Гаскони под флагом с драконом или на раскисших от дождя полях Уэльса, Эдуард по-настоящему испугался того, что ему не суждено носить эту корону.

Этот день заставил себя долго ждать.

Эдуард приблизился к архиепископу, ожидавшему его на помосте. Здесь, стоя в столбе света перед лицом толпы, он произнес клятву вступления на престол. Его голос звенел под сводами старинного храма, когда он обещал защищать Церковь, вершить справедливость и охранять права короны. А когда все закончилось, архиепископ под руку свел его по ступеням, сквозь клубы дыма от благовоний, вниз, к главному алтарю. Здесь, под звуки песнопений церковного хора, с Эдуарда сняли мантию, под которой оказалась простая льняная рубашка. Приняв из рук епископа Лондона сосуд со святым елеем, архиепископ подошел к нему, дабы совершить обряд помазания, который должен был превратить Эдуарда из обычного человека в короля. Читая псалмы по-латыни, архиепископ погрузил палец в елей. Он заколебался, и рука его застыла над обнаженной грудью Эдуарда.

Опустив глаза, Эдуард понял, чем вызвана подобная нерешительность. Чуть выше сердца, хорошо видимый в распахнутом вороте сорочки, на коже у него змеился отвратительный шрам; рану нанес фанатик-мусульманин, которого султан Бейбарс отправил убить его.

Переодетый убийца пробрался в его жилище в Акре под видом гонца, доставившего дары и послание из Каира. Элеонора была с ним, когда фанатик нанес удар. Эдуард отшвырнул его от себя, прижал к стене и несколько раз ударил, пока подбежавшие рыцари не оторвали его от убийцы и не проткнули того насквозь. И только когда Эдуард, нетвердо стоя на ногах, повернулся к Элеоноре и увидел, что лицо ее исказилось от ужаса, он понял, что ранен. Кинжал, все еще торчавший из его груди, едва не пронзил ему сердце, но это уже не имело значения: наемные убийцы всегда пользовались отравленными клинками. Когда он, задыхаясь, упал на колени, Элеонора подбежала к нему. Именно ее рука вытащила кинжал, отчего кровь фонтаном ударила из раны, заливая ему грудь. Последнее, что он помнил, — это жена, склонившаяся над разверстой раной, и ее окровавленные губы, когда она пыталась высосать смертельный яд. Придя в себя, Эдуард увидел Элеонору, забрызганную кровью и плачущую в объятиях служанки, и своих рыцарей, которые с хмурой сосредоточенностью наблюдали, как искусный араб-врачеватель зашивает ему рану, отчего по всему телу разлетались острые брызги ослепительной боли.

Архиепископ протянул руку и начертал елеем крест на груди Эдуарда. Затем, после свершения миропомазания, он взял в руки сосуд с драгоценной благовонной мазью. Голоса хора зазвучали громче, и Эдуард опустился на колени. Он закрыл глаза, слушая латынь, и почувствовал холодное прикосновение хризмы [58] к своей голове.

Миропомазание свершилось, и он вернулся на помост. Стоявшая внизу конгрегация дружно вздохнула — теперь по ступеням поднимался уже король духом и телом, преобразившийся, подобно самому Христу. Графы, державшие в руках символы королевской власти, выступили вперед, чтобы вручить ему регалии королевства: тунику и мантию, расшитые золотом, Меч милосердия, жезл и скипетр. Последней ему вручили корону, усыпанную крупными рубинами, сапфирами и изумрудами. Когда ее водрузили ему на голову, Эдуард выпрямился под приветственные крики своего народа.

— Аллилуйя! Да здравствует король!

Перед мысленным взором Эдуарда возник образ отца, понуро приближающегося к Симону де Монфору и мятежным баронам.

Клянусь Богом, я никогда не покорюсь врагу. Об этом узнают все.

Узнают и устрашатся.

Под сводами Вестминстерского аббатства все еще звучали приветственные крики, когда он поднял руки и снял корону с головы. Понадобилось еще некоторое время, но постепенно восторженные восклицания замерли и люди начали недоуменно переглядываться, не понимая, что он делает.

— Я стою перед вами как ваш король.

Аплодисменты заглушили его слова, но вскоре стихли, когда Эдуард передал корону Джону де Варенну, стоявшему на помосте вместе с другими вельможами.

Король повернулся лицом к толпе.

— Клянусь, перед лицом Господа и всех собравшихся здесь, что не надену вновь корону этого королевства до тех пор, пока не верну земли, потерянные моим отцом.

Тогда он был молод, полон амбиций и упрям. Эдуард сомневался, что пожилые бароны, служившие еще его отцу, восприняли его всерьез. Пожалуй, они сочли его слова всего лишь смелым заявлением, вполне подходящим для того, чтобы обозначить начало нового царствования. Но за прошедшие годы он доказал им, что действительно имел в виду то, что сказал когда-то, сначала на примере Уэльса и Ирландии, а потом и Гаскони с Шотландией — земель, принадлежность которых английской короне неоднократно позволяли оспаривать его отец и короли до него. Оставалось вернуть всего одну реликвию, в поисках которой его рыцари перевернули всю Ирландию, и тогда его владычество станет полным и окончательным. Теперь, когда он завладел короной Артура и Камнем Судьбы, уже не было смысла ограничивать круг посвященных в Последнее Пророчество членами ордена, и все последние месяцы клирики были очень заняты, донося до подданных величие его свершений. Поэты уже воспевали его как спасителя Британии, нового Артура, который уберег их от трагической судьбы, предсказанной в забытом пророчестве Мерлина.

«О, Боже! Сколь часто пророчества Мерлина сбывались! — писал о нем Питер Лангтофт. — И горцы стали одним народом, и Шотландия обрела королевский суверенитет, гарантом коего провозглашен король Эдуард».

Сейчас на алтаре перед усыпальницей Исповедника лежали эти регалии. Меч милосердия — Англия, корона Артура — Уэльс, и Камень Судьбы — Шотландия. Он сделал то, что поклялся совершить много лет назад в Гаскони, когда в его душу только запали семена честолюбия. Тем не менее, на презентации Камня, самой роскошной и пышной из всех церемоний, Эдуард стоял в одиночестве. Предполагалось, что это будет великий день для него и для Англии, но, вместо того чтобы прославлять его имя, бароны проклинали его.