…Ни стен из полированного гранита, ни саркофагов, ни, разумеется, звезд. Пещера напоминала пропорциями царский чертог Великой пирамиды — правда, была гораздо меньше и казалась вырубленной прямо в камне, причем с необычайным усердием.

Туземец поднял фонарь повыше и замер, давая спутнику время осмотреться, после чего указал ему на самую гладкую стену, украшенную на уровне глаз пятью строчками иероглифического текста.

Ринд пробежал по нему глазами, но из-за скромных познаний сумел прочитать лишь некоторые символы: перепелят, рябь на воде, сложенные платки… коленопреклоненных мужей, присевших на корточки женщин, стоячие свитки и прочие идеограммы; похожий на знамя знак, представлявший бога… солнечный диск… имперскую пчелу… и на вершине — царское имя Аменхотепа Третьего — Небмаатра, повелителя истины, почтительно заключенное в картуш.

Напрягая память, он попытался прочесть послание, но быстро сдался.

«Во время правления Аменхотепа Третьего… Я… что-то сделал… могила… рабочий… женщина…» И вроде бы: «солнце»?

Ринд повернулся к проводнику и с бешено бьющимся сердцем хрипло спросил:

— Что… что здесь написано?

Туземец кивнул, откашлялся и с превеликим наслаждением произнес древний текст в том же виде, в каком его передавали в течение многих веков, осторожно осовременивая, но ничего не меняя: «Я, рудокоп времен Аменхотепа Третьего, хороню здесь свою жену, сиявшую, как само солнце. Она была для меня богиней. Пожалуйста, не говорите фараонам».

— France… Armeé… Tete d'armée… Joséphine… — прошептал Наполеон.

Веки его задрожали; он чувствовал себя как человек, которого грубо тащат сквозь толщу времени, вырывают из грез. В лицо ему словно брызнула вода — может, то были дождевые капли. Казалось, грудь разверзлась и выпустила наружу огромный пчелиный рой. И снова раздался тот неприятный, назойливый голос с небес: «Избави, Господи, раба Своего, как избавил Моисея от руки фараоновой…»

Он дернулся, захрипел, нахмурился и почти прорвался на поверхность, к свету. Но вдруг осознал: там не будет утешения, не будет ничего, что ему так хотелось видеть, — и вновь отступил, все глубже и глубже погружаясь в объятия памяти, в космос, в царский чертог, обратно к чудным пророчествам «красного человека»: «Ты станешь императором Франции. Королем Италии. Хозяином Голландии. Монархом Испании, Португалии и всех иллирийских провинций. Префектом Германии. Спасителем Польши. Первым орлом Почетного легиона. Целый мир затрепещет у тебя в руке. Ты создашь величайшую армию в истории. Ты поведешь эту армию к вечности. И Жозефина, твоя преданная помощница, будет императрицей».

Замерев посреди вселенной, Наполеон Бонапарт представлял себе, что сияет подобно солнцу.

— Это так… восхитительно, — ахнул Ринд.

Эпитафия обошлась без имен, ведь простым египтянам не полагалось места в вечности. Возможно, здесь погребли всех жен рудокопов. Или даже всех жен обыкновенных людей.

Однако туземец уже торопился далее.

— Это еще не все, — произнес он и, переместив фонарь, указал на примыкающую стену.

Ринд изумленно обернулся. Сначала он вобрал глазами увиденную картину как единое целое, несколько секунд «переваривал» подробности — а потом застыл на месте, задохнувшись от восхищения.

Новую стену покрывали бесконечные цепочки маленьких пиктограмм, начертанных при помощи кинжалов, ногтей, резцов, штыков… Некоторые картинки едва читались, а кое-где от грубых ударов едва не осыпалась часть стены… Древнеегипетские символы понемногу сменялись другими, исполненными в почтительном псевдоиероглифическом стиле: искривленные пастушьи посохи, римские орлы, весы, якоря, колеса, сабли, кресты, ружья, кадила, матросские эмблемы, религиозные и геральдические символы, секстант, ножницы, очки, циферблат…

Все это были на ходу придуманные росписи моряков, солдат, воров, торговцев, церковников, расхитителей гробниц, святых, визирей, алхимиков, резчиков по камню, паромщиков, шейхов и ученых… Ринд поднимал глаза все выше и выше: вот елка Лепсиуса, вот зонт сэра Гарднера, писчее перо Денона, бесчисленные знаки рыцарей, странствующих купцов и отшельников, и греческих географов, и римских центурионов, и даже росчерк простого плотника, вынужденного бежать со своей женой и новорожденным сыном в Египет… Неповторимая и необъятная хроника, настоящий шедевр, творение рук многих паломников, за тысячи лет посетивших чертог… Священный завет братства Вечности… Обещание не раскрывать никому, где находится эта гробница… Не говорить фараонам.

Шотландец стоял будто вкопанный, лишившись дара речи, то и дело сглатывая от волнения и ничего не замечая вокруг, пока не увидел в протянутой руке проводника маленькое зубило. Неужто ему предлагают прибавить собственную роспись, а то и несколько, на выбор, как наверняка поступили Денон и другие? Ринд помотал головой, не смея даже помыслить о такой чести; в его душе бушевали самые невероятные чувства.

— Нет-нет, — отказался он. — Для меня это слишком… прекрасно.

Туземец помедлил (казалось, до этой минуты он все еще колебался) — и наконец, по-видимому, решился.

— Я думаю, — зашептал он, — я думаю, хабибу [82]можно увидеть кое-что еще прекраснее.

— Кто ты? — обратился Наполеон к призраку. — Как твое имя?

Тот напустил на себя оскорбленный вид.

— Я — пророк под маской. Хранитель небесных звезд.

— Но у тебя должно быть имя. Если ты человек, тебя же как-то зовут.

(«Все народы окружили меня, но именем Господним я низложил их; окружили меня, как пчелы: именем Господним я низложил их…»)

По ту сторону саркофага воцарилось молчание; наконец пророк поклонился.

— Мое имя, — произнес он, — Абдулла Яхия лайла-Шей. Но ты можешь называть меня l'Homme Rouge.

Ринд шарил жадным взглядом по стенам чертога, освещенным фонарем, но ничего такого не находил — ни новых надписей, ни заветов, ни единого украшения. Душа его смутилась, но тут шотландец понял: да ведь эта самая пустота и есть ответ.

Обернувшись к безымянному проводнику, он посмотрел в самую глубь его братских глаз и там отыскал подтверждение своим мыслям.

— Вот же… вот оно, — тихо промолвил Ринд и протянул руку к совершенно чистой стене. — Нетронутая… Это завет для тех…

Можно было не договаривать: «…завет для тех, кому не нужно скреплять его подписью; для тех, у кого он в сердце».

Стена неизвестных; людей, которые честно трудились не покладая рук, однако вовсе не ради того, чтобы прославиться или добиться бессмертия.

Туземец без имени улыбнулся и спрятал зубило. В эту минуту, в сердцевине горы, Александр Ничтожный почувствовал небывалый прилив жизненных сил и небывалый покой на сердце.

Перестук белых градин в храме, переливы нильского заката, улыбка луны над пустыней — для членов братства Вечности все эти мимолетные, неуловимые радости никогда не затмили бы наслаждения от первого взгляда на текст давно умершего рудокопа, на бесконечные росчерки или, как в случае Ринда, на совершенно чистую стену.

Написав две книги, одну из которых он посвятил сэру Гарднеру Уилкинсону, в тысяча восемьсот шестьдесят третьем году шотландец в последний раз вернулся в Египет — где на его глазах чертог запечатали, чтобы сохранить для потомков, — после чего пал жертвой серьезнейшего легочного кровотечения и вынужден был отступить — поначалу в Корфу, а затем перебраться на озеро Комо в Северной Италии. Третьего июля Ринд сел в экипаж и отправился в горы подышать целебным воздухом; по дороге остановился у святилища Девы Марии, чтобы поставить свечку; вечером возвратился в гостиницу, посетовал на усталость, однако предложенного лекарства не принял.